Образок

Слышу, однако, Митрохин голос. Глаза открыла. Он. Гляжу – рот разевает, а никак в толк не возьму, что говорит-то. В угол возочка забилась, вылупилась на Митроху. Потом, чувствую, набрякла вся, и разревелась. Вроде легче стало. Тут уж и листики на опушке зашумели для меня, ну и голос Митрохин дошел. Будто тяжесть какую сняли с головы.

Дождался Митроха, пока наревусь. Стал с вопросами приставать: что видела? Чего испугалась? Рассказала ему все, как было. А потом он мне – что видел.

Значит, как я тогда закричала, чтобы лошадь-то шибче гнал, стало досадно Митрохе. Не думал он, что девка такая-то дура попалась. Оглянулся на меня, видит, сижу, вся белая, трясусь, руки от глаз не отжимаю. Ну, думает, может, и вправду есть что. Может, и не его, Митроху, испугалась. Едем дальше молча. Тропочка впереди у́же, у́же делается. Вот ее почти и не заметить.

Но что ж это такое?! Не верит Митроха своим глазам. Опять поляна перед ним, опять часовня. Решил Митроха, что вправо лишку взял. Оглянулся ко мне, я зажмурилась. Возблагодарил Бога, что хотя бы передо мной не опростоволосился. Наддал лошади. Взяла левее, как направил. Сзади – ни звука. Вспомнил Митроха, как у нас с ним не заладилось дело. Опять на него злоба накатила. Хлестнул лошадь, что было мочи. И вымахал опять на ту же поляну. Глянул на меня через плечо, а я уж то ли вовсе окочурилась, то ли в беспамятство впала. Обрыдло все Митрохе. Развернул он возок и погнал по обратной дороге, на село.

Едет по лесу Митроха, а сам думает, не добраться нам до села. Забаламутил нас шишига лесной, обалбесил, заводил вокруг да около одной поляны. Тут уж парень, не будь дурак, пробубнил по-скорому «Отче наш», перекрестился, через левое плечо поплевал и меня тоже перекрестил. Выругал он себя, что сразу-то не додумался помолиться. Да теперь уж чего говорить.

Вот просвет занялся, показались крыши села из-за пригорочка. Осадил Митроха лошадь. Не годилось ему девку такую возвращать домой. Подумают на него плохо, а он-то и не виноват вовсе. Слез, ко мне подошел, потряс за плечи. Очнулась я. Ресницами затрепыхала, а глаза не открываю. Интересно Митрохе, чего я-то испугалась. Погладил по голове. Вздрогнула я, глаза открыла, в угол от Митрохи забилась. И заревела белугой.

После разговору-то нашего отдышалась я маленько, лицо утерла. Посидели мы молчком и домой поехали. Я вышла из возочка у своей хаты. Дома никому ни слова не говорю. Мать все потом вокруг меня заходы делала. Ждала чего-то, да не дождалась. А с Митрохой я видеться избегала, и он вроде не горел. Как меня издаля завидит, сразу норовит вильнуть за ближнюю хату.

Той же осенью посватался ко мне Вася, будущий муж мой. Он приезжал к родителям в соседнюю деревню. Сватов на тройках прислал. Сам обещал сразу после свадьбы в Москву увезти.

А через годов несколько узнала я от своих, что Митроха ни с того, ни с сего запил запойно и повесился у себя в конюшне. И глаз у него один вылупился, а один вовсе вытек. В аккурат, как у покойника Еремы.

Ну, перекрестилась я. Бога возблагодарила, что не дал тогда с Митрохой обласкаться. Кто знает, что бы из всего вышло. Муж хоть и погиб вскорости, а в бумаге похоронной написано было: «Пал смертью храбрых, Отчизну защищая». В Москву, обратно же, вывез. Все-таки за тот годик, что прожили вместе, и я барынькой побыла. В кружевах вся, лицо белое – лучшим мылом французским умывалась.

Нет, не зря тогда Ерема головой мотал, не велел будто мне чего делать…

Гадания

Вот, казалось бы, перебралась Ульяна Сергеевна в новый дом. Люди неверующие, безбожные скажут, что нет там ни шишиг, ни домовых. Ан нет, не угадали.

Недавно, к примеру, Ульянушка сама слышала (а слух и зрение у нее, слава Богу, в порядке), как за дверью, по линолеуму коридора, из совмещенного санузла да в кухню кто-то – топ-топ-топ… Меленько так засеменил. Да не мыши то. Нет у них мышей. В таких коробках каменных не то что мыши, мухи не разведутся.

Или еще, с месяц будет. Спит Ульянушка ночью на постели своей. Постель, надо сказать, высокая, с кружевным подзором. И чувствует сквозь сон – душит ее кто-то. Стала себе рубаху на груди расстегивать, да и наткнулась на чью-то волосатую лапу. Хватило духу перекреститься. Сразу облегчение ей сделалось. Тут и сон снизошел.

Я слушала эти рассказы и говорила Ульяне Сергеевне, что зря она во все это верит. Я вот хоть и моложе нее на целых шестьдесят лет, а все-таки не верю.

Однако не прошло и суток, как я уже твердо знала, что стенном шкафу Ульянушки, на антресоли, живет ее собственный домашний черт. Это он устраивает ей инсценировки в коридоре, он душит ее по ночам, он съедает оставленную в блюдечке на батарее кашу.

Я просыпалась среди ночи в холодном и липком поту и, сжавшись, слушала ровное Ульянушкино дыхание. Если створка шкафа была приоткрыта чуть больше обычного, я начинала ждать появления нечисти с минуты на минуту. Мне становилось жарко под ватным одеялом, но я боялась пошевелиться, а уж о том, чтобы скинуть одеяло и речи быть не могло: ведь черт мог показаться в любой момент.