Обратной дороги нет

– Известно дело. Пуля в грудь, и все, и концы… Время военно. Герой – не герой. Пуля-то, она без разбору…

Палашка обняла пожилую молчаливую Лукерью, свою крестную, тихо спросила:

– А что, божатка, может, возьмем двух-трех? Справимся.

Но не произошло бы решительной перемены, если бы не заорал во всю луженую, закаленную брагой и самогоном глотку свирепый и нелюдимый одноглазый бобыль Калистрат:

– Ну что, народ! Человек на коленях… Христом Богом просит… с душой, не с приказом. Да еще какой человек! Герой! Уж на что у меня дровишек мал запас, а байню раскалю, и буду энтих фрицев веником хлестать до полного растворения костей!..

– А ты их самогонкой своей разогрей! – стали отмякать, засмеялись бабы.

– И-и, дуры кургузые! Не понимаете, что самогон есть лекарствие, пользительное для всех человеческих органов. Вот в задачке спрашивается, отчего я до вашей сестры такой охочий?.. А-а, то-то! А вследствие этого лекарствия.

Палашка смотрела на лежащую на ее ладони пуговицу.

– Ну так чего решим, бабы? – спросила красавица Феония.

Глава седьмая

И задымили баньки на откосе занесенной снегом речушки. Бабы черпали воду из проруби, тащили наверх деревянные бадейки, по пуду каждая.

Бабы в Полумгле не стеснительные. В длинных, грубых полотняных рубахах, сами распаренные, гнали немцев на полки́, совали им в руки веники. К веникам, однако, немцы были непривычны, да и не было у них сил хлестаться. И тогда бабы, подоткнув подолы рубах, сами начали хлестать пленных душистыми березовыми вениками. Прыскали водой на раскаленные камни. Поддавали пара.

– Ну что, мля! Хотел в Рассею? Пришел, таперича терпи. Покушай березки-то! Знатна березка!

Немцы задыхались, стонали от боли и наслаждения. Печки-каменки, раскаленные едва не докрасна, изрыгали облака горячего пара.

– О, майн Готт! Их штербе!

Феония и Евдокия, видимо подруги, старались, как могли.

Обжигали тело разогревшиеся «смертные» алюминиевые медальоны, которые еще сохранились у некоторых пленных. Они сбрасывали их с полков вниз.

– Гляди, Оня! Ладанки кидают. Может, со своей верой расстаются, нашу примут.

– Да они ж нехристи. Басурманы. Известное дело, фашисты.

– Найн, найн, нет фашист, – слабо отозвались с полков.

Хитрый и быстроглазый Ганс, на диво хорошо сложенный мужик, сверху, с полка, пытался заглянуть Феонии за ворот рубашки. И получил за это удар веником по лицу.

– Глаза выжгу! – сердито предупредила Феония.

– Отогрелись, кобели! – вступилась за подругу Евдокия и от себя добавила веником.

Прикрыв лицо руками, Ганс подальше отодвинулся от северных фурий, но продолжал украдкой посматривать на Феонию. И при этом стеснительно прикрывал свою наготу ладошками.

Внеся из предбанника бадейку с водой, Феония подхватила взгляд Ганса, добродушно проворчала:

– Ты гляди, Дуся, хлястик свой прикрывает, умора. У наших-то мужиков позанозистее, – и обернулась к Гансу: – Ты бы сам бадейку таскал, фриц окаянный! Сил-то, гляжу, ишшо навалом, коль на баб заглядываешься.

– Их ест Ганс, – поправил он Феонию и, все так же прикрываясь, слез с полка.

– Знакомиться, что ли, идешь? Может ишшо поручкаемся, – с веселой иронией спросила Феония. – Пока война, вы все для меня фрицы.

– Их не ест Фриц, их ест Ганс, – упрямо повторил он.

Прикрыв себя полотенцем, он перелил из бадейки воду в тазики и шутливо ущипнул Феонию за выпуклый, обтянутый мокрой рубахой зад. И тут же получил оплеуху и вновь мгновенно оказался на полке. Бадейка с громким стуком прокатилась по бане.

Немцы наверху, все в пару, одолевая кашель, расхохотались. Впервые за много-много дней.

А в соседней бане старая Лукерья, травница и знахарка, и царь-баба Анисья, необъятных размеров и росту, помогали в банных заботах бобылю Калистрату. Несколько немцев, сидя на полке, плескались в тазике с горячей водой. Лишь полковник Бульбах никак не соглашался снять свои грязные, рваные кальсоны.

– Их бин оберст, – пытался объяснить он неудобство своего положения. – Оберст-инженеор. Пиониртруппен! – поднял он вверх палец, одной рукой удерживая кальсоны.

– Слышь, Калистрат, баит, что он ишшо пионер, – удивленно сказала царь-баба Калистрату и ловко, одним движением руки сдернула с полковника кальсоны. – Вот, милок, коды тя в комсомольцы примут, тогда можешь срамоту свою прикрывать!.. И-и, а худушшый да длинный! Слега, ей-богу! А тоже, гляди ж ты, с войной на нас пошел.

– Погодь, Анисья, а че у него с пальцами?

– Известно что, приморозил. На Рассею пошел, а книжки по географии, видать, не прочитал. А то знал бы, каки у нас зимы. Хоть штаны бы ватны да валенки с собой прихватил.

Лукерья без долгих слов стала растирать Бульбаху обмороженные на ногах пальцы.

– Терпи, окаянный! Это – гусячий жир на льняном масле, с яруткой. Самое что ни на есть пользительно лекарствие от поморозу. Пузырей не будет, не загниет… Гусь пролетный, не дома рощенный…

– Данкешен, матушка, – пробормотал Бульбах.

– От! Уже и по-рассейски чуток заговорил, – удовлетворенно сказала Лукерья.

Калистрат хотел было еще полить на раскаленные камни водички, подбавить пару, но старуха остановила его: