Обратной дороги нет

И по процессии, сипло и негромко, как дальний птичий грай, прокатилось: «Галген… Галген…»[8] И не было в этом грае ни волнения, ни ужаса, а всего лишь признание близкого конца дороги, пусть хоть и висельной.

Глава шестая

В Полумгле уже знали, что к ним идут немцы. Но что это за немцы, откуда они взялись в здешних краях, куда направляются и остановятся ли в их деревне – на все эти вопросы им никто не мог ответить. Хотя еще неделю назад бригадиру Авдею Северьяновичу Никонову местный почтальон на лыжах доставил радиограмму, переданную в райцентр из Архангельска. Но она была принята крайне невразумительнао из-за плохой слышимости, и Северьяныч решил ничего никому не говорить, пока все окончательно не разъяснится.

Не внесло ясности и известие, которое принес накануне малолетка Кешка Косых. Он сказал, что сам видел фашистов. Точь в точь таких, как их в кино показывают. Он клепы на зайцев возле старой Богучаровой мельницы ставил, а они идут. Тьма сколько! Страх!

Весть эта разнеслась по Полумгле за один вечер. И уже с утра сразу за деревней, у занесенной снегом дороги, собрались местные жители. В основном бабы, несколько старичков и инвалидов, да еще детвора. Собрались словно для какой-то диковинной общественной работы. В руках у них палки, кийки, цепы, а у кого было и пострашнее «оружие»: косы, лопаты, вилы.

Полумгла – деревенька невеликая, из конца в конец три плевка, но зато типично лесная, северная. Избы здесь издревле рубили добротные, «двужирные», то есть в два этажа, да еще на высоких подклетях, куда вели взвозы для целой упряжки. Дворы были обнесены высокими заборами: при стариках такого не было, но в тридцатые обилие лагерников заставило осторожничать.

Дома, правда, несколько обветшали за время Первой мировой, революции, Гражданской, раскулачивания, коллективизации и этой последней, самой страшной войны. Но все же оказались живучие, все перенесли. К ним бы только чуть руки приложить, немного подправить.

Среди собравшихся «вооруженных» жителей гомон, разговоры.

– Чего они сюда прутся? Фронт уже вона где. Может, тебе приблазнились эти немцы, Северьяныч? – охали полумглянки, и особенно выделялся мощный грудной голос красавицы Феонии, бабоньки в соку, матери Кешки, мальчишечьего верховода и заводилы. Кешка был сегодня вроде именинника, потому что принес в деревню весть о приближающихся к деревне немцах.

– Точно, фашисты! – кричал мальчонка, радуясь своей популярности.

Кроме Феонии, Кешки, Северьяныча, здесь была и худая темнолицая, видно сильная и злая, Евдокия, и молоденькая и красивая, с испуганными и наивными глазами Палашка, и одетая во все черное травница и знахарка тощая старуха Лукерья – крестная мать давно осиротевшей Палашки, и еще безногий, сидящий на деревянном «кону» с полозьями Игнашка. В руках у него были две увесистые колодки-толкачки с ручками – для езды… Человек тридцать собралось. Не густо получалось в Полумгле только с мужиками. Они стояли малой кучкой чуть в сторонке от женщин, покуривали.

– Мне, может, и приблазнилось, – согласился Северьяныч. – А у Кешки-то глаза молодые, вострые… Скажи, Кеха, ты их хорошо разглядел?

– А то! Такие, как в кине.

– А что ишшо углядел? С ружьями, без? – допытывался Северьяныч.

– Вроде – без. При них наши солдаты, те с ружжами.

– Во! С ружьями, стал быть, нашенски конвоиры, – пришел к заключению Северьяныч.

– А вдруг не нашенски? Может, обманные конвоиры? Может… энто… десан фашистский?

– Поглядим.

Переговариваясь, они с тревожным любопытством вглядывались в серую снежную морось, скрывавшую дальний лес за кулигой и даже наполовину саму кулигу. За полверсты уже ничего не разглядеть.

– А ежели под конвоем, то зачем их сюда ведуть?

– «Зачем, зачем»! Может, для показу, какие они. А то слыхать слыхали, а не видели.

– А чего на их глядеть? Маленьки, говорят, да ухватисты, ровно черти.

– Да не! С виду люди как люди. Я их в Архангельску-городу видал, там слобода немецкая была. Солидны, бородаты, пиво пить мастера, – вступил в разговор стоявший до этого в сторонке именитый резчик по дереву Африкан, человек без возраста.

– Это ковды было? А теперь Гитлер нову породу вывел. Лютую, хуже цепных кобелей, – возразил Северьяныч. Он бегал среди людей, суетился. В этой Богом забытой деревеньке он представлял какую-никакую власть.

Они стояли у наполовину заметенной дороги, вокруг гуляли снежные заверти. Вглядывались в задернутую белым пологом даль. Ждали. Ветер понемногу стихал. За кулигою в сером мареве постепенно стала проглядывать полоска тайги.

Наконец какая-то темная змейка проступила из мглы, вытягиваясь на изгибе дороги.

– Идут! – разом выдохнули несколько женщин.

И все настороженно затихли, сжимая в руках свое оружие. Даже Северьяныч замер. Но, что-то вспомнив, сказал:

– Бабы, только порато не бить. Такого предписания в радиограмме не было. Ну разве только чуток, для политического воздействия.

– Ну разок-то дозволь! – попросила Евдокия, держа в руках увесистый дрын. – За Митроху мово!

– Ну разве что разок… – уступил было Северьяныч и тут же спохватился: – Не удумай! Знаю я твой разок!