Обратной дороги нет

– Споро-то не паруй, Калистрат! Поморозка ни шибкого жара не любит, ни холода, а только ласково тепло.

– К титькам их приложи! – проворчал Калистрат, отставляя в сторону бадейку.

А по темну все предбанники осветились лучинами, вставленными в кованые светцы. Жители Полумглы выставляли на грубые столешницы нехитрые яства. Выполняя просьбу Анохина, кормили пленных и впрямь кто чем мог.

В бане у Калистрата сидело пятеро немцев, распаренные, краснолицые. Одеты они были в поношенное, но чистое белье. На досчатых полицах лежала собранная по деревне верхняя одежонка, старые, порядком вытертые меховые куртки, ватники, шапки-ушанки, под полицами стояла какая-никакая обувка – кожаные чуни, валенки, сапоги, торбаса. Все ношеное, но чиненное.

Лукерья поставила на стол принесенный из дому чугун с отварной, еще парующей картошкой, выложила из кошелки добрую краюху серого грубого хлеба.

– Что ж вы этим мироедам однова картохи? – укорил пришедший Северьяныч и Лукерью, и Калистрата, и выставил из своей корзины приземистый, но широкий туес с плотной берестяной крышкой. – На таком харче не выдюжат с переходу. А вот семужка квашеная – она подымет дух.

– Ты б им ишшо лампасье принес, – проворчала Лукерья.

– Им это надобно для строительной силы, – объяснил старик. – Я, Лушка, бригадер, а если по-научному… то я это… производственный человек. Понимаю, что рабочему для поднятия силы требуется.

Наконец и Калистрат поделился своим богатством: поставил на стол граненый штоф с мутной жидкостью, разнокалиберные стаканы. Разлил всем, кроме Лукерьи: она закрыла свой стаканчик ладошкой.

Немцы, однако, не решались приступать к еде. Глотая слюни, отводили глаза от стола, с любопытством глядели по сторонам. С удивлением рассматривали «ди руссише Лампе» – коптящую лучину, вставленную в светец.

Северьяныч постучал ложкой по столу:

– Ну, фрицы, аллес… Не в музее небось. Одним словом, как это по-вашему… жрите! Седни денег не затребуем, а с завтрего – по работе. Как говорил ваш ученый Маркс: как поработаешь, так и полопаешь.

– О, я, я! Маркс. Кароши…

– Знаете, – удовлетворенно хмыкнул Северьяныч и открыл туес. Немцы – а это Бульбах, Вернер, Петер, Бруно и повар Пауль, тот, что готовил в теплушке кандер, – зажимая носы, отшатнулись. Стали возбужденно о чем-то переговариваться.

– Гляди-ко, никак – ругаются! – возмутился Северьяныч и попытался объяснить: – Ясно дело, с душком семужка, потому как квашенная… зато как подымает человека… даже смертно хворого. Так что ешьте, не стесняйтесь!

Но немцы, несмотря на чувство голода, не приступали к еде.

– Брезгують, – покачал головой Калистрат. – Мы, понимаешь, тем живем, ишшо и Бога благодарим. А оне брезгують. Темный народ!

Он поспешно перекрестился, выпил лафитник самогона, затем зачерпнул ложкой добрую порцию полужидкой красноватой массы и с явным удовольствием отправил ее в свой щербатый рот. И следом захватил из чугунка нечищенную картофелину, укусил и ее. Жевал, всем своим видом выказывая удовольствие.

Лукерья, тоже мелко перекрестив рот, принялась за еду.

– Ну, че жметесь? – грубовато обратился Калистрат к немцам. – Молотите! Не покупное. И не травлено, не бойтесь.

Первым решился отведать новую для себя еду тирольский австриец Бруно. Он тоже перекрестился – из чувства ужаса, брезгливости или суеверия. Зажмурившись, выпил стаканчик русского шнапса и, не открывая глаз, отправил в рот полную деревянную ложку квашеной рыбы.

– М-м…

Остальные смотрели на него, глотая слюни. Ждали.

Разные выражения сменились на лице Бруно. Отвращение, неприятие, брезгливость, сосредоточенное внимание и, наконец, удивление пополам с удовлетворением.

– Цузамен мит шнапс… нихт шлехт! – после некоторого молчания сказал Вернер. И чтобы доказать, что еда вовсе не смертельная, он зачерпнул еще ложку квашеной семги…

Остальные тоже осторожно, с некоторой опаской, принялись за дело. Последним потянулся с ложкой к туесу Бульбах.

Уходя из бани, Калистрат, Лукерья и Северьяныч старательно подперли дверь колом. Замков здесь отродясь не знали.

– Не убегли бы, – с опаской вздохнула Лукерья.

– Куда? На погибель?

– Леший знат, че у их в мозгу.

– Пожрать да поспать в тепле – вот и вся у их мысля, – сказал Калистрат. – По себе знаю. Я в инпериалистицку в плену был, в Венгрии. Пристал там до одной солдатки, Юлишкой звали. Ковды нас обратно в Рассею ворочали, веришь-нет, плакала, со мной просилась. Жисть прожил, много баб перевидал, а Юлишка одна так и осталась на сердце. Шустра, весела, песни ихни венгерски петь была мастерица. Я к тому, что в плену, ежели ты в тепле да при харче – не шибко на побег тянет…

И они разошлись.

Феония и Евдокия тоже поставили перед немцами несколько мисок с едой и кувшин с молоком.

– Данке, данке! – кивал головой Ганс, всячески пытаясь обратить на себя внимание Феонии. – Гут фрауен… Карашо, пасиб! Данке…

Подруги покинули баню, даже не оглянулись. Но тоже, как велел Северьяныч, прикрыли дверь баньки крепким чурбаком.

– «Дамки, дамки», – передразнила Феония немца. – Ожили, черти! Вишь, теперь уже у их дамки на уме.