Обратной дороги нет

– Ой, Емельян Прокофьич! – оживилась медсестра. – Слушай, погляди за плиткой, я хоть краем глаза…

Она торопливо накрыла инструменты простыней и тихо исчезла в темноте зала.

Анохин пересел на место медсестры, пролистнул ее тетрадь. Ничего интересного. Прислушался. В зале ровно стрекотала передвижка, было слышно, как шаркают ноги пленных, позвякивают котелки и пустые консервные банки.

Оглянувшись по сторонам, он взял со стола хромированный стальной крючок с острым наконечником, ловко открыл шкафчик. Налил в мензурку спирт, торопливо выпил и закрыл дверцу. Пересел со стула медсестры, подальше от шкафчика…

А вечером к койке Анохина две санитарки подкатили кресло-каталку. Емельян прикрыл глаза, сделал вид, что спит.

– Просыпайся, Анохин, – затормошила медсестра, сменившая Любочку. Коренастая, конопатая.

– Куда?

– Сначала в процедурную. На клизму.

– Опять?

– Побыстрее, Анохин. Сам Бунаковский из-за тебя приехал, уже размывается.

– А может, не надо клизмы, – усаживаясь в кресло, запросился парнишка. – Меня уже на всю жизнь промыли!

– Такой порядок, Анохин! – строго объяснила сестра. – Ну как же! Наркоз!

– Не боись, Емеля, до толчка докатим, усадим, газетку поднесем, – балагурили его выздоравливающие друзья, Шевченко и Пунькин, толкая кресло по коридору. Возле процедурной они передали кресло санитаркам. Дальше им вход был воспрещен.

Уже с разбинтованной ногой его уложили на операционный стол. Вся нога была расписана свежими багровыми шрамами. И пока Бунаковский и два его ассистента тискали ногу Анохина, переговариваясь на непонятном ему языке, он скосил глаза на стол, где аккуратными рядочками лежали так знакомые ему различные блестящие инструменты: зажимы, пинцеты, скальпели, молотки, ножницы, долота и пилы. Они сверкали под многоглазой лампой.

Затем ему на лицо надели маску. И лампа стала медленно кружиться. Замелькали огни. И в этой мельтешне перед его взором возникла мешанина лиц и фигур совсем не тех немцев, которых он только сегодня видел на экране. Эти немцы с закатанными рукавами лезли на высотку, где он со своим отделением закрепился, и ловко и размашисто бросали гранаты-колотушки с длинными деревянными рукоятками. А потом появились другие – с карабинами. Они беззвучно пели, улюлюкали и смеялись, а Анохин бежал от них по развороченной снарядами и минами пахоте, петляя, как заяц. Он старался добежать до близкого уже и спасительного густого чернолесья. Но не добежал. Упал. И наступила темнота, в которой сквозь смех и улюлюканье вдруг проступили нормальные спокойные голоса, произносящие все те же непонятные Анохину слова. Трое магов в белых шапочках колдовали над ним. Кудесники.

– Ну, видите, репозиция не полностью удалась. Вот же блокирующий фрагмент.

– А с коленом хорошо. Синовиальная накопилась.

На каком языке они разговаривают? Кто они?

– Да, Семен Григорьич, без этапной редрессации потом не обойтись.

– Замучим парня.

– Крепкий, выдержит.

Приоткрыв глаза, Анохин рассматривал лица хирургов.

– Добавьте наркоза, – вдруг строго бросил самый высокий из них. – Видите, просыпается.

Дальнейшего младший лейтенант уже почти не слышал.

– Вот этот омертвевший осколок удаляйте. Слава богу, капсулярной флегмоны нет… Будет с ногой.

– Мед вам на уста.

Горел яркий свет. Звякали инструменты. Их брали в руки чистыми, сверкающими, а отбрасывали в сторону окровавленными.

Звяк-звяк… Словно равномерная поступь увешанных жестянками пленных немцев, бредущих по Москве. Или мелодия времени, протекающего с ритмичностью метронома?

Пришел в себя: нога опять в гипсе, подвешена к стойке. Два отверстия в гипсе сочились чем-то желтым.

Господи, опять лежать. Опять будут совать утку, слегка приподнимая его, а потом промывать влажной, отдающей хозяйственным мылом тряпицей. Сколько можно? Он уже не стеснялся, как прежде, но эти процедуры все равно казались унизительными.

Забежала Любочка. Веселая, пахнущая свежей осенью, горькой листвой, холодком.

– Ну, Емельян Прокофьич! Бунаковский сказал: операция успешная. Будешь бегать!

А сама заглядывалась на смуглого, чубатого красавца Шевченко.

– Скоро? – спросил Анохин. И, поняв, что медсестра витает мыслями далеко, добавил: – Скоро бегать буду?

– Ну, недели две в гипсе. Потом физиотерапия, разработка. В военный санаторий на месяц-другой. И будешь, как огурчик.

– Вот, про огурчик! Утречком заглянул, а у него одеяло вроде палатки! – хохотнул Пунькин. – Что за огурчик ты там прятал, Емель?

– Ой, да ну вас! – вспыхнула Любочка и умчалась.

– Жеребец! – буркнул Анохин. – Девченку в стыд ввел. Молоденькая ж еще!

– А чего? В санатории огурчик пригодится, – не унимался Пунькин. – Природа, местный кадр на танцплощадке. И ты без костылей, без палки: гуляй – не хочу!

Глава вторая

После холодной ветреной ночи листья с деревьев почти полностью облетели.