Обратной дороги нет

В избе Феонии всю ночь стучал топор Ганса. Это его звуки слышал ночью Бульбах. Ганс заканчивал сколачивать гроб. Без гвоздей. В силу того, что их в деревне действительно не было. Он смазывал заготовки костяным клеем, затем загонял их зубцами в пазы. Держалось на совесть. Последней подбил заднюю стеночку, у ног.

Феония наблюдала за ним. Ганс положил гроб на пол, кинул в голову подушку и лег в него. Изделие оказалось в самую пору. Только ноги пришлось чуть-чуть поджать.

– Дас ист гут? – спросил Ганс.

– Хорошо, хорошо! – ответила Феония. – Способно сотворил… Только вставай оттуда, не залеживайся. Примета плоха. У нас один старик вот так от гроб себе заранее выстругал, да кажинный день стал в него примеряться. И что ты думаешь? Однова вечером лег, да и не встал… Так-то! Правда, ему за сто годов было ужо-то!

Ганс уже стал кое-что понимать по-русски. Во всяком случае, сообразил, что лежать в гробу – плохая примета. Феония за руку потащила его из деревянного ящика.

В добротной избе Соломониды – другие сборы. Худая, похожая на монашку, хозяйка готовила в дорогу Чумаченко. Аккуратными стопочками раскладывала на столе белье, рубашки, носки…

– А энто вам, Петро Петрович, наше, домотканное, самосшитое. Век не износите! – На глазах у Соломониды то и дело проступали слезы. – Энто не какой-то там привозной матерьял, дохлый. На нашей рубахе к сосне за ворот подвесить – век провисишь, ниточка не лопнет… И чамойданчик, видите, пригодился, папанькин ишшо. При царе из Архангельску привез…

Она бережно и аккуратно уложила бельишко в потертый, старинный чемодан.

– Отставить чемодан, Соломонида! – скомандовал Чумаченко.

– Энто с чего же? – удивилась Соломонида.

– Сама посуди, как же я с таким чемоданом – через тайгу? – спросил старшина.

– Удивляюсь я на вас, Петро Петрович! Чи вы не начальник? А пленны на что?.. Прикажете, так они не то что чамойдан, корову через тайгу перекинуть!

Чумаченко только покрутил головой.

– Ну ладно. Валяй.

Он достал свои любимые часы. Щелкнул крышкой. Многозначительно хмыкнул.

– Пойду того… в казарму… для переходу готовить! А то как выйдет какой недосмотр! При начальствии-то… У нас с этим делом строго. Я десять лет при конвое…

– Извесно дело, – всхлипнула хозяйка. – Без вас тут одна порушка сталась бы!.. Писать-от, Петр Петрович, не запамятуйте! У нас с вешней водой почта приходит. В аккурат, кажну неделю.

– В обязательном смысле, – Чумаченко защелкнул крышку часов.

– А энто вам, Петенька, ишшо три пары портянок: двое теплых, а одни легкие, для лета… А может, вас куды неподалеку перекинуть, так вы это… навещайте ковды не ковды…

– Это уж как водится, – кивнул головой Чумаченко и тихо прикрыл за собой дверь.

Анохин лежал с открытыми глазами на своей постели в избе Лукерьи. Уже рассвело, на улице слышались голоса сельчан, но вставать не хотелось. Праздники, строительство прекратили, и идти на площадку было незачем, дела там, можно сказать, закончились. Все! А готовить отъезд – не его забота. Нога подзажила – он попросится на фронт. Хоть в последние дни. Хоть к шапочному разбору. А Чумаченко все время рвался в начальники – пусть попробует. И Мыскин, человек не без способностей, ему поможет. Он им хорошие характеристики напишет.

Что-то белое возникло перед его глазами, и он даже решил поначалу, что видит сон. Но это была Палашка, она стояла перед ним в белой рубахе и с распущенными волосами. Подбородок у нее дрожал от волнения.

– Я вот что… – каким-то не своим, сдавленным голосом сказала она. – Божатка велела: иди, говорит, к нему и возляг… Ты его страждешь, и он к тебе привязан Господней волей. И возвернется он эдак-то уже будто к жене… Я так думаю, она приворот сотворила. Она, правда, говорит: Емеле привороту не надобно, он такой ясный, в нем промысел виден, как огонек в стекле…

Шепча и дрожа, она присела к нему на лавку, погладила его волосы:

– Я ей говорю: Божатка, ты у меня и за матушку, и за батюшку, я к тебе с верою… А только ежели случится чего, ежели робеночек, а Емеля загинет где ни то, как тогда?.. А она: война така, что могуть одне инвалиды остаться да ржавы старики, что ты тогда запоешь? А ежели кто и здоров останется, той бабеляром лихим станет из-за нехватки. И рада будешь от воздуха понести, как Дева Мария!.. А я бы венчаться хотела в Кузьминской-от церкови, да только ты-то комсомолец, тебе не можно… А и так буду я тебе жена хороша, работна и преданна… И песни петь буду. Я их как с полки беру. А скажешь – учись, дак учиться-от буду денно и нощно…

Она вдруг смолкла. Они глядели друг другу в глаза. Он взял ее лицо в свои ладони. Мягко, нежно сжал.

– Не надо так-то, второпях. Не по мне это… Но я действительно тебя не забуду. Как только война кончится, вернусь за тобой. Ты только жди. Я вернусь. Слово даю. – И, поразмыслив, он добавил: – Честное офицерское слово.

– Офицерское, – повторила Палашка, и затем задумчиво спросила: – А пошто ты последний час дичился?.. Я ждала…