Обратной дороги нет

Палашка задумалась. Вспомнилась ей песня, которую сочинили какие-то уже забытые музыканты да местные поэты. Любовная. Песня эта тогда в исполнении тринадцатилетней девчонки неизменно вызывала улыбки, а в конце – оглушающие аплодисменты.

– «Вологодско кружево» помнишь? – спросила девушка у Евдокии.

– Дак разве забудешь? Из-за той песни мой Митрофан женихаться стал. Свататься. Больно его задействовало!

Засмеялись. Как давно это было! Казалось, век назад…

– Зачинай, Палашка, а потом уж я, вторым голосом, – сказала Евдокия.

Палашка откашлялась, качнула головой, как бы стряхивая с себя стеснение, потянулась зачем-то на цыпочки, а потом вдруг запела высоким своим, к небу взлетающим голосом, родниково-чистым, переливающимся, пронизывающим не только Полумглу, но и все окрестные леса, до самых дальних далей.

То, что слышал Анохин в час, когда Палашка убаюкивала его боль, было лишь слабою домашнею распевкой, говорящей только о прекрасном слухе, а настоящего голоса девушки он не знал и не узнал до этой ночи.

Вологодско кружево тянется да вяжется,
Я не знаю, милый мой, что сбудется, что скажется…

И вслед Евдокия, а за ней и другие бабы, кто был не лишен певческого дара, разлили неожиданно веселый, залихватский припев:

Северок ты, северок,
Возвертайся, мой милок,
Возвертайся голубком,
Будешь свататься ладком…

Бабьи голоса вплетались в песню один за другим, будто только что репетировали. Да так выходило ладно и как бы привычно, что песня, тоскливая и радостная одновременно, лилась сама собой, как бы рождаясь в звездном небе, в тайге, в огромных двужирных северных избах, в заснеженных кулигах, окружающих деревню.

Вологодско кружево, как туман, белеется,
А я сама не ведаю, что со мною деется…

Немцы примолкли. Теперь они слушали. Кто-то даже распахнул, несмотря на холод, двери овина.

Два мира. Если один поет, другой слушает. И не сойтись им вместе – не те времена.

Рождество! Хоть и не наше оно, не православное, да кто о том думает, когда лет двадцать, а то и более назад, отменили этот чудесный зимний праздник, выгнали с улиц, перевели в избы, за ставни. А вот – вылетел, выскочил на волю.

И полезли бабы в сундуки, извлекли оттуда молью траченные старинные одежды – для повседневной носки не подойдут, а для рождественской колядки сгодятся. Вытаскивали на свет белый какие-то короткие шубейки, выворачивали их мехом наружу. Свеклой и углем сами мазали лица. Доставали из сараев какие-то «коруги» с прибитыми к ним причудливыми, с порядком облезшей серебряной фольгой, месяцами да звездами. Словом, тащили все, что пока еще хранилось среди домашнего хлама и было когда-то непременным рождественским праздничным атрибутом.

И уже вся улица у овина стала многолюдной. Небольшими группками подходили ряженые. Кто-то привел сонного козла, и тот, ничего не понимая в происходящем, дико от страха блеял. Зазвучали другие песни, веселки, озорные колядки. Поющим подыгрывали балалайки и гудки. Звучно постукивали ложки. Диковатая, но очаровательная северная музыка.

Над группками сельчан все еще нет-нет да и загорались, коротко переливались остаточные северные сполохи. Северянам этот свет не в диковинку. Высокие женские голоса прорезали ночное небо:

Слеталися птицы, галки да синицы
стадами, стадами…
Сходились девицы, сбирались молодки
Рядами, рядами…

– Ишь ты, не забыли ишшо. И спеть есть кому, – радовался Африкан и обернулся к Анохину: – Вы ба, товариш начальник, отпустили немцев на наши погулянки. Все одно уж… праздник. Робили вместе, в один топор, в одно дело. Жили с разгоном, как сок в березе по весне. Пущай бы поглядели, как северной народ Рождество справляет. Може, шо и для себя ба восприйняли… И расставанье, известно всем, вроде как намечается.

– Не положено, Африкан, – вздохнул Анохин. – И так уже куда более. Они – пленные, а мы с Германией покамест воюем. Еще люди гибнут…

– Да уж! – поддержал командира Чумаченко. – И так нас за это… за религиозны дела могут по головке не погладить. Совецкая власть церковно-поповское мракобесие еще в семнадцатом отменила. А вам давай танцы с врагами! Оборзели!

Торопливо шедший по улице Мыскин заметил неподалеку от овина застрявшего в сугробе Игнашку. Он был пьян и, пытаясь выбраться, еще больще закапывался в снег.

– Ты чего, Игнат Павлиныч, еще что-то хочешь отморозить? – спросил «интендан».

– Не лайся, – рыдающим голосом сказал Игнашка. – Слухаю отсель… поють-то как… как блин маслом мажуть. Душевно! Оставь меня тут, крупяной начальник, я слухать буду и помру так-то в радости…

– Дур-рак!..

Мыскин схватил Игнашку вместе с его полозяным коном, вынес на наезженную дорогу и стал толкать перед собой.