ОбрАДно в СССР

У второго чувака, Павлухи, были всклоченные черные волосы на огромной башке, как говорится, с пивной котел, а тело всё неуклюжее. Малый был неказистый, но внушал до­верие. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой рубахи да из заплатанных портков, купленных в сельпо. Лицо третьего, Ильюхи, было довольно незначитель­но — горбоносое, вытянутое и выражало какую-то тупую, болезненную заботливость. Его желтые, почти белые воло­сы торчали острыми косицами из-под низенькой кепки, ко­торую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые ВЬЕТНАМСКИЕ кеды!!!

И ему и Павлухи на вид было не более двенадцати. Чет­вертый, Костян лет десяти, был задумчивым и печальным. Вся рожа была в веснушках, рост мелкий, сложения тщедушное, а одежда беднейшая. Последнего, Ваню, я сперва было и не за­метил: он лежал на земле и спал, ему было всего семь лет.

Итак, я лежал под кустом в стороне, и поглядывал на пар­ней. Небольшой котелок висел над одним из огней; в нем ва­рились «картошка». Я притворился, что задремал, и они сно­ва разговорились о своём.

Федос обратился к Ильюхе и, как бы возобновляя пре­рванный разговор, спросил его:

—  Ну, и что ж?! Так, ты и видел домового?

—  Нет, я его не видал! Да его и видеть нельзя, — отвечал Илюха, сиплым голосом.

—  А он у вас, где водится? — спросил Павлуха.

—  В старой рольне. Ну так, на бумажных фабриках назы­вается сарай, где в чанах вычерпывают бумагу.

—  А разве вы на фабрику ходите?

—  Да, ходим. Мы с братом, с Андрюхой, в лисовщиках состоим !

—   Вишь ты — фабричные! Ну, так как же ты его слы­шал? — спросил Федос.

—  А вот как. Пришлось нам с братом Авдюхой, да с Фе­дором Михеевским, с Ивашкой Косым и его корешом, что с Красных Холмов, вощем, в рольне заночевать. То есть не то чтобы пришлось, а Назаров, бригадир, говорит:

—   «Что, мол, вам, домой таскаться; завтра работы до хера, так здесь и ночуйте»!

—  ... Вот мы и остались, лежим все вместе, а тут Авдюшка и говорит:

—   А что, мол, ребята?! Ну, как если домовой придет? — И не успел он, Авдей-то, сказать, как вдруг кто-то над голо­вами у нас и заходил! Лежали мы внизу, а заходил он навер­ху, у колеса. Слышим, ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат! Когда, он прошел через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит, колесо застучало и завер­телось! А заставки у дворца-то спущены! Офигели мы: кто ж это их поднял?! Но вода пошла, колесо повертелось, поверте­лось, да и встало. Пошел тот опять к двери наверху, да по ле­стнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопит­ся, ступеньки под ним так даже и стонут! Подошел к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распах­нулась. Всполохнулись мы, смотрим — ничего-

Вдруг, смотрим, у одного чана поднялась, окунулась, ка­кая-то СТРАШНАЯ рука, а потом стала летать по воздуху. Потом зырим у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь! Потом кто-то к двери подашел, да вдруг как закаш­ляет, как заперхает, словно овца какая или чахоточный! Мы все так ворохом и свалились. Скажу тебе Федос, одному богу известно, как мы пересрали?!

—   Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскаш­лялся?

—  Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

—  А что, — спросил Федя, — картошки сварились?

Павлуха пощупал их.

—  Да нет, еще сырые!... Вишь, щука плеснула, — приба­вил он, повернув лицо в направлении реки, —

—  А вон и звездочка упала.

—  Нет, а я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костян тонким голоском, — послушайте-ка, что на днях батяня мне рассказывал. Вы ведь знаете Гаврилу, колхозного плот­ника?

—  Ну и..?!

—  А, знаете ли, отчего он такой все невеселый и все мол­чит? Вощем, пошел он в лес по орехи, да и заблудился, зашел бог знает куды! Дороги найти не может, а уже ночь на дво­ре. Присел он под дерево и хотел дождаца утра, но неожи­данно задремал. А когда очнулся, слышит, что его, кто-то зо­вет. Смотрит — никого. Он опять задремал, опять зовут. Он опять глядит, глядит, а перед ним на ветке русалка сидит, пол­ностью голая!

—  Полностью голая баба?!

—  Да не баба, а русалка! Качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется...

—  И она, что с сиськами?!

—  Да не перебивай!

—  Вот! А месяц-то светил сильно и братцы мои, всё было видно. Вот зовет она его, а сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотвичка какая. Гаврила-то плотник так сразу и обмер, а она хохочет и его к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, да, знать, Господь его надоумил — положил-таки на себя крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои — говорит, рука просто как каменная, не ворочается...

Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и ржать перестала, да вдруг как заплачет!

—  Да ты шо?!

—  Глаза волосами утирает, а глаза у нее зеленые, что ко­нопля у БОЧКИ в огороде!!!!!!!!!! Поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и спросил её:

—  «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» — А русалка ему в ответ: