Обманувшая смерть

Император не жаловал охоту, но не из любви к животным, как московский губернатор Голицын, а потому, что считал ее пустым времяпрепровождением. В данной же ситуации цель была очевидна, поэтому он с энтузиазмом зарядил карабин и сделал первый выстрел. Взвившиеся к небу вороны образовали черную тучу, по которой государь стрелял, не прицеливаясь. Бенкендорф, вооружившись дубинкой, добивал раненых птиц, потом подбирал их, клал в мешки и бросал в костер. Перед глазами у шефа жандармов то и дело возникало мертвое, замерзшее Бородинское поле в ноябре двенадцатого года. Местные крестьяне, выковыривающие из-под снега обледенелые трупы русских и французских солдат. Бесконечное количество костров, плохо разгоравшихся, смердевших трупным мясом. Александр Христофорович пытался избавиться от наваждения, почитая кощунством сравнение героев двенадцатого года с убитым вороньем, но ничего с собой поделать не мог. Невозможно вытравить из памяти войну, она дает о себе знать в самый неподходящий момент.

…Граф Толстой заметал лужицы крови на песочных дорожках парка, поднимая столбы пыли, и шутил, что ему досталась самая непыльная работа.

Глава четвертая

«Мене, текел, фарес»[1]

Утро десятого октября, тихое и дремотное, застало в доме князя Белозерского необыкновенную суматоху. Казалось, вся дворня сорвалась с насиженных мест и носилась без толку и цели, никем не направляемая. Даже ломовой извозчик, проезжавший мимо, остановил лошадь и, приложив ладонь ко лбу козырьком, долго вглядывался через решетку, пытаясь понять, нет ли пожара. Архип, выглянувший из ворот, прикрикнул на него:

– Что встал, поезжай, куда ехал! Въезд загородил, мы экипаж от кондитера ждем.

– Скажи, дедушка, – обратился к нему любопытный ломовик, совсем еще молодой парень, недавно из деревни. – Что у вас там такое? Словно бы не пожар… Вора, может, ловите? Али конокрада?

– Спаси Бог от лихих людей, – солидно отвечал старик. – Ничего такого нет, а просто у господ вечером суар.

– Чего? – переспросил парень, скребя подбритый затылок.

– Вечерка, деревня! Поезжай себе!

И ломовик тронулся прочь, бормоча под нос новое слово. Архип же, встретив экипаж, прибывший от кондитера вместе с его подручным, указывал, куда сносить заготовленные к вечеру сладости, и, не переставая, бубнил себе под нос: «Холера, значит… Люди мрут, как мухи… А наш барин суар затеял! Скоро по миру пойдет, а все бы ему суар! Даже Лариошке вон не платит… Из последних грошей за богачами тянется… За торт страсть сколько денег передал, можно корову дойную купить, кормилицу… Да и торт-то – дрянь!»

Изольда Тихоновна, выдававшая жалованье немногим наемным слугам, и в самом деле ни разу не получила от князя распоряжения уплатить хотя бы рубль дворецкому. Илларион находился как бы на особом положении: он был одновременно самым доверенным лицом у князя и в то же время отщепенцем. Впрочем, с тех пор как во флигеле появились незваные гости, князь вовсе перестал замечать своего прежнего любимчика. За те двенадцать дней, что виконтесса с воспитанницей были гостями Белозерского, тот переменился неузнаваемо. Поглощенный единственной мыслью: помолвить Бориса с мадемуазель Назэр и тем самым спасти свое состояние и свое имя, Белозерский так боялся, что его план разгадают и каким-то образом помешают его осуществлению, что вовсе перестал откровенничать и с Илларионом, и с Изольдой. Он больше не приглашал экономку к себе в спальню отчитаться в расходах и скрасить свое вдовство. Она больше не обедала с князем за одним столом. Встречая экономку где-нибудь в коридоре, Илья Романович смотрел сквозь женщину вдохновенным взглядом поэта, который сочиняет гениальное стихотворение и презирает все земное.

Изольду это страшно уязвляло. Хотя она и узнала от Иллариона, что во флигеле живет племянница князя, приехавшая в Москву отнюдь не с добрыми намерениями, хотя визиты ростовщиков, после которых Илья Романович походил более на мертвеца, чем на живого человека, не укрылись от ее внимания, она, несмотря на все свои корыстные расчеты, прежде всего оставалась женщиной. И женщиной отвергнутой, брошенной так же грубо и бессердечно, как может быть брошена вещь, переставшая быть нужной. Изольда понимала, что никаких надежд больше питать не стоит, что из этого дома ей придется уйти, как со всех прочих мест службы… Каждый день она хотела объявить Илье Романовичу о своем уходе и попросить расчет… Ее удерживала от этого шага только догадка, что на князя ее поступок не произведет ровно никакого впечатления. Пришлось бы уйти такой же нищей, как пришла, обманутой в лучших ожиданиях…