Обманувшая смерть

Вечером того же дня, когда князь Белозерский объяснялся с ростовщиками и строил планы своего спасения, Афанасий стучался в ворота дома, где устроилась на жительство его сестра. Стучал он долго, так что начинал опасаться, что вновь придется уйти ни с чем. Приходил он сюда каждый вечер, но ни разу не застал сестры. Иной раз вовсе никто не выглядывал на стук, иногда высовывалась ощипанная, как воробей, вырвавшийся из кошачьих лап, всклокоченная девчонка-прислуга и с вытаращенными от страха глазами сообщала, что хозяйка «спят» или «молятся», а жиличка, то есть Зинаида, «ушедши».

Вот эти хождения Зинаиды, которые он никак не мог отследить уже потому, что вынужден был весь день проводить с Иеффаем на Хитровом рынке, зарабатывая на хлеб, и беспокоили Афанасия. Зная сестру, ее дьявольское упрямство и поистине адскую злопамятность, он очень сомневался, что она внемлет его угрозам и оставит свои надежды получить денежную компенсацию с виконтессы. «Явится ведь к ней, к самой, брякнет такое, что мне потом хоть топись… – Афанасий продолжал колотить в дубовые ворота, которые могли бы выдержать удары тарана, могучим кулаком. – Нет, ее надо приструнить хорошенько, чтобы навеки забыла про это! Чтобы знала – выклянчит хоть рубль – этот рубль ей на саван и пойдет!»

Ходил он в эти дни и в особняк на Маросейке, который сняла Елена, но там все словно вымерло, в доме оставалось несколько слуг. Ходил и к Яузским воротам, туда, где видел Елену в последний раз. В сумерках, стоя за оградой, вслушиваясь в разговоры проходивших по двору слуг, он уяснил себе, что виконтесса со своей больной воспитанницей по-прежнему находятся во флигеле. Саму Елену ему ни разу увидеть не удалось, она неотступно находилась при больной. Не встречал он рядом с особняком и сестры, что несколько его успокаивало. И в то же время сердце бывшего каторжника наполнялось тревогой всякий раз, когда девчонка-служанка высовывала всклокоченную голову в щель и шептала: «Нету, нету, с утра ушедши, и не сказывали, куда!»

Наконец, после особенно внушительного удара, одна створка ворот приотворилась. В углу двора зашелся яростным хрипом пес, сидевший на цепи. Голос он потерял во время прежних визитов Афанасия. За спиной девчонки виднелась могучая фигура самой хозяйки дома, вдовой купчихи. Та стояла в длинном казакине старинного покроя, голова была повязана платком, длинные концы которого спускались по спине. Женщина хмурилась:

– Чтой-то ты, батюшка, ровно Наполеон, ворота нам ломаешь? Нету твоей сестрицы, ушла. И что я тебе скажу, батюшка – ты ей родня, приструнил бы ее! Моему дому чистый страм от соседей: больно поздно она возвращается. Одна да одна, а грех-то завсегда рядом с одинокой бабой ходит…

– Уж я приструню! – пообещал Афанасий, предъявляя кулак, которым можно было бы «приструнить» и быка. Это купчихе, помнившей еще «поучения» мужа-покойника, очень понравилось. Она расплела руки, грозно скрещенные на груди, и поклонилась:

– Уж сделай милость, зайди, чаю с нами попей. Может, и сестрица твоя возвернется. Вчера об этом часе пришла.

Афанасия провели на хозяйскую половину и усадили за стол, уже накрытый к чаю. Хозяйка по своему обыкновению немедленно завела речь о муже-покойнике:

– Я вот, грешница, пристрастилась к этому зелью! – она указала пухлым пальцем на чайничек с заваркой, установленный на пузатом красном самоваре с медалями. – Да у нас многие в общине чай-то пьют. Выпьешь – и ровно бы от груди отляжет, а то как заволокет, заволокет…

Она провела рукой вдоль обширной груди, сделавшей бы честь Юноне, а затем метнула в гостя загадочный взгляд, из которого можно было уяснить, что вдова не осталась вовсе равнодушной к атлетической фигуре Геракла. Но Афанасий, презиравший всякие нежности и ухаживания, даже не обратил внимания на все эти неуклюжие маневры.

– А вот муж-покойник чаю в доме не терпел, только в лавке держал! – доверительно сообщила купчиха. – И-и-и, что бы он со мной сделал-то, узнай, что я чаи гоняю! Пил сбитень, квас тоже, взвар грушовый, липовый цвет, когда хворал…

– Сестра не говорила, куда ходит, зачем? – перебил ее Афанасий, едва прикоснувшийся к чаю.

– Да она что-то вовсе со мной говорить перестала, – призналась купчиха. – И верченая такая сделалась, прямо как волчок! Раньше хоть за самоваром со мной посидит, скуку разгонит, расскажет чего… А сейчас – прыг да шмыг, и нет ее допоздна. Приструни ее, батюшка, сделай такое одолжение! А как заговорит – разговоры-то все не бабьи, а ровно мужские, даже грех слушать! «Пули-то, – говорит, – у вас есть?» – «Где им быть, пулям, – отвечаю, – мы другим товаром торгуем! От пуль дом может взорваться, Боже упаси…»

– Пули? – привстал Афанасий. – Какие пули?

– Пули, батюшка! – закивала купчиха. – Пули ей занадобились! Кажет мне на ковре, у мужа в кабинете, где ты ночевал, пугач французской работы и спрашивает: «Пули-то есть к нему или как?» – «Мы, – говорю, – пулями не торгуем, у нас товар бакалейный, а от пуль дом может…»

– Какой пистолет она показывала? – тяжело дыша, поднялся из-за стола Афанасий. – Дайте взглянуть!