Обмануть судьбу

Жена в задранном до пояса сарафане. Беспутная, с розовым румянцем, бесстыдно припухшими губами. Купец, полуголый, порты спущены, рубаха задрана. Сзади… как собаки… Склешнились, проклятые! Как она могла, жена венчанная, жена любимая…

Застыли, выпучили глаза в недоумении. Не ждали, голубчики. Получите.

* * *

Аксинья закрыла глаза, поняв, что свершится страшное. Вот она, расплата за безрассудство.

Глаза Григория налились кровью, руки крутили острый топор. Всю свою ярость вложил кузнец в бросок. Строганов, сильный и ловкий, успел отшатнуться в сторону, но вскинул руку, будто загораживаясь от удара. Топор, наточенный остро, как и положено у хорошего хозяина, вонзился в сильную руку, перерубил, отсек кисть. Раздался рык раненого зверя, хлынула кровь, и Строганов потерял сознание.

Рыдания сотрясали Аксинью, слезы бежали из глаз, а она была бы рада остановить этот бесполезный поток. Она ждала, что следующим ударом муж прикончит или покалечит ее. Без всякого страха смотрела Аксинья на Григория, ощущая в глубине души даже радость: еще миг, и все закончится. Одно движение большого ножа, что лежал на столе, и она будет свободна.

Кузнец безумным взглядом оглядел избу: Степана, без чувств упавшего на пол, скорчившуюся жену, и, шатаясь, выбежал из избы. Руки его тряслись, сердце билось неровно. Страх затопил его, животный, дикий, безграничный. Не от того, что убил человека. Ему было не впервой отнимать жизнь. Одним ударом топора он превратил Строганова в калеку, а себя – в татя.

Так и не вымолвив ни слова, он выскочил из избы, скатился с крыльца. Григорий не думал, не рассуждал, ломанулся в лес, поддавшись глубокому звериному инстинкту. Уйти, забиться в нору, спрятаться от людей, их любопытства, гнева, насмешек. От наказания.

Аксинья уже не сдерживала всхлипы. Когда муж выскочил из избы, она перевела дыхание, вытерла рукавом слезы, подползла к Степану. Оцепенение оставило его, он сцепил зубы и пытался левой рукой развязать пояс на рубахе. Обрубок висел на тонкой полоске кожи, кровь залила пол, промочила рубаху и портки Строганова. Аксинья выпрямила затекшие ноги, сгребла со стола нож.

– Потерпи, перевяжу руку.

Она перерезала лоскут – Степан застонал, не выдержал глубокой, огненной боли. Оторвала от подола широкий лоскут и перетянула обрубок тряпицей.

Аксинья, страшная, растрепанная, уже не рыдала. Она впала в оцепенение. Выйдя за порог, уже не думала о том, что соседи увидят ее простоволосой, в неприбранном виде. Внутренности скрутило от страшной боли, от ощущения непоправимости только что произошедшего.

Вокруг уже толпился народ.

– Грешница, – раздалось над самым ухом дребезжание. От резкого удара голова Аксиньи качнулась в сторону. Бабка Матрена махала над головой молодухи клюкой. Игнат оттащил ее, чертыхаясь, еле справившись с хлипкой на вид старухой.

Степана слуги увезли в поселок, Аксинья остановила кровь, а остальное должна была сделать сама природа. Отсеченную руку она завернула в тряпицу и сунула под лавку. Она представила, как теперь горюет красивый, видный мужик, ставший по милости ее мужа калекой. «Видно, суждено мне приносить боль, горечь мужчинам, которые меня любят… или хотят… Григорий, Степан, даже Семен…»

До вечера народ не расходился. Бабы обсуждали произошедшее, мужики посмеивались, дети галдели.

Анна обхватила дочь за плечи, крепко прижала ее голову к своему плечу. Она не отпускала ее. Знала, в таком помрачении может решиться на непоправимое.

– Все пройдет, дочка, все перемелется, мука будет. – Она и сама понимала, что говорит ничего не значащие, ненужные вещи. Но молчать не могла.

– Не мука́, а му́ка, – разлепила губы дочь. – Почему мучение? Откуда? Зачем?

Долго еще мать гладила грешницу по голове, брат тихо возился у печи, растапливая ее остывшее нутро. Наконец на Еловую опустилась милосердная тьма. Всей деревне она принесла сон. Лишь Аксинья что-то шептала, свернувшись болезненным клубком.

Григорий, не видя перед собой дороги, исцарапав лицо колкими лапами елей, уходил подальше от деревни, подальше от людей. Он не думал о том, что совершил. Не раскаивался. Перед глазами его стояло испуганное лицо жены, и черная, удушающая злоба клубилась в сердце.

– Ей надо было руки отрубить… Чтоб не повадно было другого обнимать.

Пот капал градом, а он все шел и шел. Ночью сильный дождь обрушил свои потоки на Еловую.

Григорий, найдя приют под огромной елью, дышал громко и с присвистом. Он тоже что-то бормотал сквозь зубы, можно было разобрать лишь одно слово: «Сын».

3. Высокая цена

Тошке было скучно. Третий день мать ходила сама не своя. С красными, опухшими глазами.

У Тошки были такие же глаза недавно. Когда он играл с крохотным щенком и случайно задушил его, прижимал к себе теплый шелковистый комок слишком сильно. Жалко было, обидно. Это понятно. А мать почему плачет?

– Кто-то умер? – не выдержал, спросил, уткнулся лбом в ее цветастый подол.

– Нет, сыночек. Плохое случилось.

– С кем? А ты почему плачешь? Из-за тебя? – вдруг спросил мальчишка.

– Нет… Да, из-за меня.

– Ты сильно кого-то обнимала… как я щенка?