Обмануть судьбу

– Да, Тошенька. – Ульяна сжала сына, который неожиданно оказался близок к истинной причине ее слез. Он был куда понятливее мужа, глупого, наивного, бесхребетного.

«Подругу жалею! Скажет тоже. Сдохла бы, и радость на душе. Не убил ее Гришка, любит и сейчас. После всего. Тварь подколодная. Аксинья. А с ним… Что с ним будет?»

Ульяна все не могла успокоиться. Григорий, исчезнувший из Еловой и ее жизни, скитающийся где-то в лесу, изломавший свою судьбу одним взмахом топора, не желал покидать ее сердце.

* * *

Вечерело. Антошка копался в мусорной куче, выковыривал из нее изогнутой палкой всякие диковинки. Вот заляпанный грязью клюв, а вот и весь череп курицы. Тошка подтянул его к себе, нагнулся, высунув язык, стал чистить от грязи. Будет с чем играть. Не с куклами из тряпок, как Нюрка.

– Антошка… Тошка, – мальчик оглянулся. Никого.

– Поди сюда, – он наконец разглядел скрючившегося за дровяником человека. Темный, со спутанной бородой. Не сразу Тошка узнал в нем Григория, еловского кузнеца.

– А ты чего тут делаешь? Тебе отец нужен? Сейчас позову.

– Нет. – Кузнец сжал плечо мальчика. – Не надо. Я сказать тебе хочу…

Он замолчал, и Тошка нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Да что ему надо, этому дядьке. Куриная черепушка лежит, как бы кто не уволок.

– Я твой батя. Посмотри на меня, сынок! Что бы тебе ни говорили, знай, я твой отец! И матери скажи, я в зимовье. Пусть придет ко мне.

Григорий погладил мальчика по голове и скрылся среди деревьев.

Мальчик недоуменно смотрел вслед соседу. Кузнец его родитель – нет! Перепутал он. Помешался дядя Гриша!

Тошка кропотливо счищал грязь, глазницы превратились уже в слепые провалы, прочистились ноздри. Он вытянул в руках кость, чтобы полюбоваться своей работой.

– Встань! – К Тошке подошел отец, и раздвоенная его верхняя губа дрожала, что указывало на волнение.

Мальчуган встал с коленок и вытер заляпанные грязью руки о новые порты.

Отец подхватил его. Земля, изба, сараюшка, закатное солнце закрутились перед глазами.

– Что, Тошка, доволен? – Отец знал, как любит он мельташащий перед глазами мир, головокружение, неуверенную поступь. Еще год назад сын ходил за ним неотступно и просил:

– Покружи меня, тятя.

– Взрослый уже для детских забав.

А здесь отец сам подхватил на руки, хохочет.

Про темного дядьку Тошка уже и думать забыл. А Георгий Заяц помнил.

* * *

Ефим, Макаров сын, возился в скотнике и опасливо косился на избу кузнеца. Как вести себя с Аксиньей, он не понимал. За все эти годы работы на семью кузнеца Фимка привык уважать хозяйку, Аксинью. Каждое утро она встречала его улыбкой и краюхой теплого хлеба. Никогда не ругала, защищала перед строгим мужем. Часть монет, которые кузнец каждый месяц отдавал работнику, Фимка утаил от бестолкового отца, копил, прятал в хозяйском сарае – пьяница-отец дома мог обнаружить припасенное.

Теперь кузнец искалечил любовника жены и скрылся. Аксинья давно не появлялась на улице, даже Фимке ни словечка не сказала за последние дни. А забор вымазан дегтем. Тут и объяснять не надо – лишь гулящим бабам такое наказание уготовано.

Фимка чистил Абдула, ласково водил по его черной лоснящейся шкуре, чуть искрившей седыми проблесками.

– Что косишься? По хозяину скучаешь. Вестимо.

Конь жалобно скосил темный глаз.

– Будто понимаешь, паря. Эх. Натворил он дел. Прячется, а от людей, от мира не скроешься, найдут.

– Ефим, – парень вздрогнул и оглянулся.

Аксинья стояла на пороге и улыбалась. Вернее, только сложила губы для улыбки. Под глазами тени, губы искусаны. Казалось, кто-то потушил свет в ее взгляде.

– Здравствуй, – он настороженно посмотрел на нее. Нет, она не виновата ни в чем. Наговаривают.

– Держи, – она протянула мешочек. – Больше приходить к нам не надо.

Облегчение накрыло парня с головой:

– А я… я…

– К родителям вернусь. Изба пусть стоит… Он… вдруг вернется… – Она сбилась и замолчала.

– Я уеду.

– Куда? Ефим, ты чего…

– Я давно решил. Хочу Россию повидать, счастья попытать. В городе на площади народ кликали царю служить. Я записался.

Аксинья тревожно посмотрела на него и не ответила ничего. Парень уже возмужал, руки его налились силой. Вверх он расти давно перестал, но это его не смущало. Аксинья коснулась легонько его рыжих вихров ладонью.

– Доброй дороги.

* * *

– Аксинья, дочка, ты не можешь сидеть в избе всю жизнь.

Она и не спорила. Но не могла себя заставить выйти на улицу. Наткнуться на гневный взгляд бабки Матрены, осуждающее перешептывание Зои или той же самой Марфы, понимающую ухмылку соседки Фёклы, злорадное прищуривание Семёна.

Аксинья единственный раз вышла из-за ограды. Заставила себя вычистить все углы в избе и наткнулась на смердящий кулек. И тогда только вспомнила.

Развернула тряпицу, сама не зная, зачем. Не для того же, чтобы полюбоваться на распухшую, безобразную, синеватую руку. Недавно эти пальцы ее утешали, гладили, были полны жизни, крепки. А теперь горстка праха. Единственное, что осталось ей от Степана.