Обмануть судьбу

Глянет, бывало, через стол Аксинья и уверена: неприязнью дышит Рыжик в ее сторону, сморгнет – показалось ей. Подруга, как всегда, озорна и весела, хохочет, песни дурашливые затягивает, на Зайца вешается бесстыже. И так ее утомило разгадывание Ульянкиных шарад, что решила Аксинья держаться от нее подальше.

Благо невестка ее была подругой наивернейшей, и от нее каверз можно было не ожидать. Всегда Софья спокойна, приветлива, приятно с ней и поговорить, и помолчать.

У Вороновых в тесноте да не в обиде жили две семьи. Светлицу отдали молодым, пристроили к ней с юга клеть. В избе было весело – Васька своей луженой глоткой оглашал избу и днем, и ночью. Горластый, крупный, уверенный, что все вокруг должно крутиться вокруг него, он был непохож на тихушников-родителей.

– Вылитый дед, – хвастался Василий. – Громкоголосый, весь в меня. Одно имя у нас чего стоит, царственный!

– Царь ты мой! – охала Анна.

Рожала София долго и муторно, видно, оттого что запоздала с ребенком. Аксинья боялась, что племянник ее никогда не родится, угробит мать. Но Бог сжалился над Софьей – через два дня крупный младенец наконец вылез из ее утробы, огласив всю округу громким ревом.

И Софье Бог даровал свою милость. Всем, только не Аксинье.

Глава 3 Грех

1. Зависть

Весной 1606 года царь Дмитрий сыграл пышную свадьбу с полячкой Мариной Мнишек. Казалось, новая власть надолго установилась над очумевшей Русью.

Василий Шуйский, честолюбивый боярин, давно подговаривал верных людей сбросить басурманина. Дмитрия, а вернее монаха-расстригу Гришку Отрепьева, убили зверски, отплатив за все издевательства над Московией. Тело проволокли через Спасские ворота на Красную площадь, сняли одежду, несколько дней глумились над телом «царя»: и дудку в рот воткнули, и на распоротый живот пристроили маску потешную, которую готовил «царь» для карнавала.

Бабы ревели и крестились, глядя на непотребство, а людишки сыпали на распухающее тело всякие нечистоты, мазали дегтем. Когда предали земле изувеченное тело Гришки, опять пошли всякие слухи. Мол, бесы ликуют, радуются, что воссоединился с ними «царь». Еще говорили, что тело как ни закапывай все равно на поверхности оказывается, возникает то на кладбище, то у богадельни.

Василий Шуйский, чтоб слухи эти поганые пресечь, повелел тело сжечь и пеплом выстрелить из пушки в сторону Польши, откуда расстрига и пришел на землю русскую. Шуйский стал новым царем, но на том смута не закончилась. Возникали все новые самозванцы, на юг стекался недовольный, лихой народ, зрели восстания и бунты.

Пермяки истово крестились, прося Бога отвести беду от их земель. Внезапно зимой того же пакостного 1606 года стали ходить слухи, что инородцы местные, ногайцы и татары, прознав про смуту великую, решили ясак царю не платить. От невыплаты дани до открытого неповиновения и похода на русские города уже недалеко.

Воевода отправил войска, удалось по-доброму договориться с родами ногайскими – все по-прежнему остается, мягкую рухлядь исправно привозят, и тогда останутся в целости и сохранности с семьями своими и имуществом. Но страх у народа остался. Большого порядка, твердой руки дьяки и подъячие не чуяли над собой, воровали по-страшному, мзду просили немалую, народ скрипел и платил.

* * *

Григорий день и ночь пропадал в кузнице. Август катился к самому концу. Деревня готовилась к страде. Аксинья с Фимкой, не разгибая спин, дергали лён. Пряди его, длинные, крепкие, удались на славу. Солнце выкатилось к полудню, пот стекал градом.

– Ефим, закончишь? – Рыжий парень кивнул. Аксинья не могла нарадоваться на своего помощника. Даже теребление льна, исконно женская работа, не возмущала его. – А я тебя покормлю досыта.

– Иди, – подмигнул Ефим. – Мне миску побольше бери, уханькался.

Аксинья уже открыла дверь и замерла. В трех саженях[61] светловолосый мужик, стащив крышку с колодца, гремел ведром.

– Оставь, не трогай! – подобрав подол, Аксинья побежала к нему.

– Почему запрещаешь? Хочешь, чтобы умер я от жажды? – синие глаза сверкнули насмешкой.

– Плохая вода в колодце этом. Нельзя пить ее. – Два десятка лет назад дочка Гермогена утопла в колодце. С той поры считался он поганым, воду старались не брать. – Подожди, кваса тебе налью.

Незнакомец жадно пил из ковша, влага стекала по его светлой бороде, капала за шиворот, а он довольно жмурился. Теперь Аксинья его разглядела. Огромного роста. Светловолосый, с синими пронзительными глазами. Порты дорогой китайской ткани, рубаха по горловине отделана жемчугом и бирюзой, легкий шелковый опашень с резными пуговицами… Богач.

– Спасибо, чародейка. Твоя доброта сродни твоей красоте. Кто ты?

– Я жена кузнеца… – Аксинья выпрямилась. Нахальный мужик ощупывал ее глазами.

– Сразу видно, непростая баба, – открыто смеялся синеглазый.

– Прощай. – Аксинья ощутила, как щеки наливаются жаром.

– Зовут тебя как, кузнецова жена?

– Без надобности тебе имя мое. – Она хлопнула жалобно скрипнувшей дверью перед его носом.

Вечером Григорий вернулся в избу куда раньше обычного. Взбудораженный, веселый, он хвалился: