Обмануть судьбу

– Бают, много в девичестве перенесла целительница, – неохотно сказала Клавдия.

– Что перенесла? – вмешалась Аксинья.

– Да вроде издевался над ней кто, в подполе держал, голодом морил.

– Что за изверг? – грозно сказала Мавра, невольно сжимая кулаки. Глядя на нее, всякий понимал, что ее-то мучить никто не будет, не осмелится.

– То ли муж, то ли отец…

– Как так? – пугается Мышка.

– Бесы одолели мучителей, вот и измывались. Говорят, в монастырь она хотела уйти, а отец другие намерения имел, вот и озверел, – задумчиво ответила Ольга, баба с немой дочкой. – Да еще говорят…

– Что?!

– Мол, привел он ее к жениху… На греховное дело – чтоб не делась уже никуда. Тот насильничал, а она не чувствовала ничего. И девой осталась.

– Как вырвалась-то?

– Молилась денно и нощно. И говорят, и сыта была, и напоена. Так год сидела. Развалились стены темницы, вышла она на свет божий. Дивились люди, а отец с женихом уж не могли ее удержать, люди бы не позволили – далеко весть о чуде разнеслась. Постриглась она в монахини, а скоро и в скит ушла.

– Потому и мужиков видеть не хочет, – поняла Аксинья. – После всех измывательств.

– Думала, байки все, – поежилась мышка-София.

– Нет, чистая правда, – перекрестилась Ольга.

– Слыхала, даже мальцов не терпит она, – добавила Ирина.

– Как же так? – расстроилась блеклая Ксения, крепче сжала сынишку. – Ужель зря иду?

– Мал он еще у тебя, скверны не знает. Может, смилостивится, – утешали женщины.

К вечеру они успели поведать друг другу о своем житье-бытье, о горестях и радостях и знали, может, больше, чем родные и близкие. Вырванные из своей привычной жизни, впервые отправившиеся без мужиков в долгий путь, они чувствовали и вполне понятный страх, и радость, и нетерпение, и надежду, и неизъяснимую потребность рассказать все подругам по несчастью, чуть не исповедаться.

Узнали бабы, что ворчливый муж Ирины – тот самый Артемий Бабинов, которого кликали теперь то ли в шутку, то ли всерьез «вождем сибирской дороги»; узнали, и что Софию в деревне застращали совсем, жизни нет; что Аксинья замужем за хромым кузнецом; что Клавдию лучше ни о чем не спрашивать, чтобы волком не смотрела; что Ольга кружевница от Бога, тем всю семью и калеку-мужа кормит.

Сильная Мавра тащила колченогого парнишку на руках – тщедушная Ксения совсем выдохлась на жаре. Аксинья поддерживала Клавдию и по ходу срывала травы – заварить на привале, облегчить той муки. Мышка осмелела и порой сама заводила разговор с Аксиньей. Обе, Софьюшка и Оксюша, чуяли, что, несмотря на разницу в характерах и судьбах, могут сойтись как подруги, замкнутость одной хорошо дополняла общительность и любознательность другой.

В обед, когда солнце стало палить нещадно, бабы сделали привал в тенистом лесу. Рядом весело бежал холодный ручей. Разгребли листья, набрали веток и, соорудив костерок, стали греть воду в котелке запасливой Мавры. Попив травяного чая с брусничного, земляничного листа, бабы упали на траву. Аксинья набрала воды в ручье для отвара Клавдии.

– А ты знахарка, что ль? – с любопытством спросила Ксения.

– Да знаю немного, так травки кой-какие.

– Скромничаешь, что ли? Ты ж тезка моя?

– Да.

– Кузнеца жена?

– Она самая.

– А я слыхала про тебя, у меня сноха с Александровки. Говорят, многое ты умеешь…

– Болтают люди, – засмущалась Аксинья.

– А что ж себя не вылечила? – без обиняков спросила громогласная Мавра.

– Не смогла. Баб лечу от бесплодия. А мне ничего не помогает.

– Молодая же еще, – жалостливо воскликнула Ольга, укачивая засыпающую дочку. – Может, родишь еще.

– Два раза пыталась. Два раза тяжела была.

– И что?

– Скидывала детей.

– Ишь как! Бедная, – сказала Ксения. – Образуется…

– Один Бог знает, – завершила Аксинья тягостный для нее разговор. – Потому и иду в пустошь. Потому надеюсь. Как и все мы.

Да, все шли, влекомые надеждой. Уйдет беда, покинет хворь от молитв святой Феодосии. Вера в чудо отличает человека от зверя, который не может мечтать, томиться опасениями, надеяться. Бабы готовы были сейчас принять сердцем все, что слышали о Феодосии. В ожидании чуда.

На ночь устроились в небольшой деревеньке чуть в стороне от дороги, с рассветом продолжили путь. К обеду темные, лохматые тучи стали закрывать солнце, подул порывистый ветер, бабы кутали детей и костерили переменчивую погоду. К вечеру стал накрапывать дождь, холодный, будто осенний. Мягкокожие, непривычные к босой простоте ноги саднили. Укусы мелких камешков, деревянных щепок, комьев глины превратили Аксиньины подошвы в сплошную кровоточащую ткань. Ирина вслух досадовала:

– Забаловала я, бабоньки. Еле жива уж тащусь.

Остальные молчали, но красноречиво вздыхали, глотали жалобы. На то и благословенный путь в скит, чтобы претерпевать лишения и маету тела во имя просветления духа.

Остроглазая Аксинья разглядела вдалеке дымок – одинокая избушка стояла в стороне от дороги.

– Хранит нас Николай Чудотворец, бабоньки, – перекрестилась молчаливая Клавдия.

Худой, сгорбленный лысый старичок, представившийся Федотычем, добросердечно встретил баб. Посетовал: