Обман зрения

Потом удивленно взглянула на меня, словно ожидала увидеть кого-то другого.

— Мне так жаль, дорогая, — горестно сказала она, глядя мне в глаза. — Прости меня, Кэсси… Я виновата… Я так виновата перед тобой.

— Миссис Гриффин, я не Кэсси.

Словно не слыша моих слов, Фрэнсис продолжала сидеть, сжимая мою руку и обливаясь слезами. Я застыла, не в силах отвести от нее глаз. Ее горе было столь сильным и страстным, что я невольно почувствовала неловкость, словно стала свидетельницей любовной сцены. Надо было как-то ее утешить, но я не могла найти нужных слов. Что обычно говорят людям, пережившим столь невосполнимую потерю? Близкую подругу или добрую знакомую достаточно просто обнять в тяжелую минуту, но как помочь чужому человеку? Любое проявление сочувствия может показаться неискренним или слишком фамильярным. Больше всего мне сейчас хотелось встать и выйти из комнаты.

Наконец миссис Гриффин отпустила мою руку. Затем откашлялась, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого встала и, не произнеся ни слова, медленно пошла к двери. Проводив ее взглядом, я неподвижно застыла на стуле, рассеянно глядя в окно. В ушах у меня звучали ее слова: «Прости меня, Кэсси… Я виновата… Я так виновата перед тобой».

Что она имела в виду? В чем виновата? За что просила прощения у Кассандры?

Появившийся Дин сообщил, что миссис Гриффин слишком утомлена, поэтому я могу возвратиться к работе или считать себя на сегодня свободной — на мое усмотрение. Интересно, куда она отправилась за утешением — в свою спальню или куда-то еще? В детскую комнату Кассандры или туда, где ее убили?

Отъезжая от дома, я не могла отделаться от ощущения, что миссис Гриффин за мной наблюдает. Но теперь уж и я не буду спускать с нее глаз.

5

Я решила не возвращаться к работе и устроить себе выходной. Покинув «Хейвен», я покатила по шоссе, еще не решив, куда поеду. Продолжая отождествлять себя с Кассандрой, я мысленно рисовала картину убийства, пока передо мной вдруг не возникло видение, в котором Джон Ноланд вонзал мне в сердце нож. Я быстро съехала на обочину, чтобы перевести дух.

Заведя машину, я возобновила свою бесцельную езду, пока не оказалась рядом с Вашингтон-сквер, где жила когда-то. За те пятнадцать лет, что прошли с тех пор, здесь мало что изменилось, разве что прибавилось трещин на тротуарах. Дома, построенные в начале века, и узкие кривые улочки напоминали о прежней эпохе, неторопливой и полной изящества. Здесь я познакомилась с Джоном, здесь, в местных кафе, джаз-клубах, театрах и ресторанчиках, развивался наш роман. Мы жили достаточно близко друг от друга, что давало возможность неожиданно встречаться, срочно назначать свидания и успешно шпионить за партнером (я имею в виду себя). И вот я опять проезжала мимо его жилища и смотрела на окна, чтобы определить, дома ли хозяин.

Он жил на Бликер-стрит, на третьем этаже здания из бурого песчаника. Во всяком случае, в те времена. Когда мы окончательно расстались, я стала часто проходить мимо его дома. Иногда я бродила неподалеку, боясь увидеть его с другой и в то же время испытывая болезненное возбуждение от этой мысли. Один раз я простояла на улице до зари, глядя на окна, где всю ночь мелькала его тень, — терзаясь муками творчества, он курил, прикладывался к стакану и мерил шагами квартиру. Только теперь, когда я могла видеть Джона лишь издали или в своих мечтах, я поняла, насколько он мне дорог и как несовершенны были наши отношения.

Возможно, он здесь уже не живет — слишком много времени прошло с тех пор. Может быть, он переехал? Или умер? Нет, вряд ли. Я бы об этом услышала или натолкнулась бы на его некролог в «Таймс». В последние пару лет у меня вошло в привычку читать все некрологи в этой газете. Они заменили мне объявления о свадьбах, которые я любила читать раньше. Нет сомнения, что Джон Ноланд, теперь известный и всеми уважаемый писатель, после смерти удостоился бы самой блестящей посмертной статьи.

Припарковав машину, я взглянула на знакомые окна на третьем этаже. Все как раньше. Третье окно слева — это его кабинет. Во всяком случае, так было в прошлом. Следующее окно — спальня. Шторы там всегда были задернуты. Задернуты они и сейчас.

Выйдя из машины, я зашла в подъезд, чтобы проверить, живет ли Джон здесь по-прежнему. «В этом ведь нет ничего плохого», — уговаривала я себя. Внутри ничего не изменилось — тот же полумрак, светлые стены, темные трещины на плиточном полу, кошачий запах и, слава Богу, то же имя на почтовом ящике. Пожелтевшая каталожная карточка, на которой небрежным почерком выведено: Джон Ноланд.