Обломки нерушимого

«Беги, сдавай меня или будь со мной до конца. Настало время проверить нашу дружбу на прочность», – вот что таила в себе эта фраза. Элеттра схватилась за голову, поставила локти на клавиши. Раздался громкий, устрашающий звук потревоженных струн рояля. Звук этот органично вписался в зловещую атмосферу того вечера и весьма точно отобразил состояние Элеттры: вот так же все в ней было расстроенно, потрясено, вот так все дрожало и завывало внутри. «Надо успокоиться. Надо все выяснить… Соберись!» И Эл уже набралась решимости, чтобы расспросить подробно Рэми о случившемся, но Финнула Уолш все испортила своим внезапным появлением:

– Рэми, твои мама с папой приехали.

Арлиц, обрадовавшись удачно подвернувшейся возможности завершить этот разговор, пулей вылетела из зала.

* * *

Кармэл Дилэйн уже предвкушала, как сбросит халатик со своего благоухающего лосьоном тела, ляжет в постель, займет себя на полчаса чтением нового итальянского романчика и уснет затем крепким сном праведника. Она как раз направлялась к лестнице на второй этаж, где располагалась ее опочивальня, проходила через гостиную и окаменела вся, увидев кого-то сидящего за столом. Страх исчез, как только Кармэл получше пригляделась и узнала свою дочь.

– Никки? – с холодным удивлением спросила она. – А разве ты не должна сейчас отжигать на танцполе в «Греджерс»? Тебя и оттуда выгнали?

Никки сидела и молчала, тупо уставившись на сложенные перед собой руки и кусая губы. Мать, приняв озабоченно-строгий вид, подошла к бару, без лишних раздумий взяла бутылку белого вина, открыла лихо и сделала глоток из горлышка.

– Ну ладно, говори, что у тебя? Мне все равно делать нечего, так что могу выслушать и даже посочувствовать.

– …Я хочу жить с вами, – наконец подала голос Никки. – Я все поняла. Дай мне еще один шанс.

– Ха, это ты таким образом прощения у меня просишь?

– Да…

– Пустой треп, – апатично высказалась Кармэл и хлебнула еще вина. – Учеба закончилась, друзья все разбежались, идти некуда. Что же делать? О! Пойду-ка к матери, в жилетку поплакаться. Вдруг прокатит? У скольких людей ты вот так вымаливала шансы? И сколько поверило тебе? Очевидно, все тебя послали, иначе ты не приперлась бы ко мне. Но с чего ты взяла, что я-то тебе поверю?

– Кармэл, знаешь, что меня больше всего поражает?.. – раздумчиво произнесла Никки. – Я вроде как ненавижу тебя, забыть хочу… но, когда в моей жизни наступает трудная минута, я думаю только о тебе, хочу только к тебе. – На сей раз она повернулась к матери лицом и слегка возвысив голос, продолжила: – Бей меня по рукам сколько хочешь, а я все равно от тебя не отцеплюсь. Люблю я тебя. Ничего не могу с собой поделать. Не убить это во мне никак. Сквозь ненависть… сквозь боль я люблю тебя, мама.

Кармэл застыла в немом ступоре. Это парадоксально, просто до невероятия поразительно, и все же, несмотря на давно прижившуюся в ней полную бездушность к дочери, она не могла остаться безразличной к таким словам. Задергались в слабых конвульсиях в сердце Кармэл материнские чувства, слезы заискрились на ее глазах.

– Не помню, поблагодарила ли я тебя за то, что ты вернула Клару домой, – медленно, с какой-то даже стеснительностью проговорила Кармэл. – Может быть, для тебя это пустяк, но я же все восприняла как подвиг. Клара души в тебе не чает… Она тут так отстаивала тебя!

Наступила небольшая пауза. Кармэл что-то обдумывала, бросая на дочь стыдливые взгляды.

– …Через две недели мы летим в Сен-Тропе.

– Круто, – отозвалась Никки, с трудом глотая подкатившие к горлу рыдания. – Отличного вам отдыха.

Еще немного подумав, Кармэл сказала с немного недовольным выражением лица и неопределенной интонацией, словно ее кто-то заставил:

– Никки, я хочу, чтобы ты поехала с нами.

– …Мне кажется, ничего хорошего из этого не выйдет.

Кармэл ухмыльнулась, отвела взгляд в сторону и утвердительно кивнула, дескать, и я того же мнения, но куда деваться?

– Ты же знаешь, я не терплю возражения. Мы поедем всей семьей. Это решено, – теперь уже уверенно и настойчиво изрекла Кармэл, а у самой в тот момент мысли были такие: «Одумайся, дурында! Это решение не имеет ни малейшей связи со здравомыслием! Тебе жаль ее, да? Так вот жалость эта боком тебе выйдет! Это же НИККИ!»

А Никки в свою очередь глядела на мать детски радостными глазами.

– Ты счастлива? – задала вопрос Кармэл.

– Очень… Мама, я очень счастлива!

И дабы подтвердить сказанное, Никки подбежала к матери и обняла ее так, как никого никогда до этого не обнимала: то были объятия маленького, доселе всеми брошенного ребенка, на которого наконец-то обратили внимание. Позабыла Никки в тот же миг все свои бедствия. Ни в чем больше она не нуждалась, чувствовала теперь себя нужной, защищенной. Счастливой. И Кармэл передалось ее чистое, ребеночье счастье, оно пробило в ее душе кору из недоверия, злости к дочери и стыда за нее. Кармэл заметно потеплела к Никки, и, обняв ее в ответ, стала радоваться вместе с ней.

– Надеюсь, наш отпуск не закончится поножовщиной, – рассмеялась мать.