Облом

Новая жизнь новой плотью облачала повседневье. Прежние порядки, как закиселившаяся от времени да от грязи вода в колоде. Колоду надо опрокинуть, выпростать от тлетворной жижи и залить свежей водой. И увидишь, как рада будет ей живность, обитающая в сарайчике деда Анисима. Но жизнь не вода в колоде, не так просто изменить ее. А зальешь воды-то, не уследишь, как Борька привнесет в нее грязь из затхлой водомоины, забравшись по уши в колоду, и своей нахальной, с хитрецой, мордочкой будет отпугивать прибежавших на свежесть собратьев.

Наутро дед, изловив Борьку, натрусил ему на спину опилок, потер ими бока, ноги, живот, тряпицей стряхнул. «Чисто тайд!» – хмыкнул удовлетворенно, завернул хрячка в мешковину.

– Куда собрался, Анисим Палыч, спозаранку? – спрашивал его на автобусной остановке бухгалтер колхоза.

– Да вот продать Борьку хочу. Терпения на него нет, уж больно вредоносный. Да и деньги нужны.

– Понятно. Поросенка продашь и заморские окорочка пойдешь в магазине покупать.

– А что ж, куплю и окорочков. Шурпа из них важнецкая получается.

– Так значит, по-твоему, курятина с нашей колхозной фермы хуже?

– Не скажу так, – возразил дед Анисим, понимая, к чему клонит колхозный специалист. – Курей колхоз выращивает добрых, да только дороговаты они. Ваш килограмм со склада отпускают за десять тысяч, в магазине пуще того. А за окорочка всего шесть тысяч берут. Вот и прикинь.

– Э-эх, дед, совсем несознательный становишься.

– Почему ж несознательный? Четыре тыщи с килограмма карман мне не продырявят. А ты говоришь, несознательный.

– Тебе четыре тысячи, а государству нашему убыток на миллионы. Это ведь судьбоносное дело. Ты ж патриотом должен быть, за страну, за родной колхоз должен болеть. Как думаешь? Покупать свое надо, а не тех, кто норовит нашу страну столкнуть в кризис.

– Патриет – это важная штуковина. Да только карман мой тощ для патриотизьмы, – закончил дед Анисим, вступая в подъехавший автобус.

Летнее утро города распускалось многоцветьем проснувшихся улиц. Лишь просеялся поток самых ранних прохожих, тех, что спешат к положенному часу в учреждения, цеха, мастерские, из подъездов, все больше спиной вперед, появляются женщины с колясками, на которые навьючены баулы, пузатые, потрепанные. Возле выросших в последние годы то там, то здесь киосков останавливаются – каких только марок нет – автомобили, из которых выходят то совсем юный паренек в кожанке и штанинах с лампасами, то, и того пуще, девчонка, молоденькая и столь длинноногая, что можно подумать, ноги ее растут от самых плеч. Мать ведет за руку поспешающего за нею малыша. Должно быть, в садик. Сама мать словно сошла с картинки пакета в ее руке, а малыш точно такой же, каких по телевизору в рекламных роликах кажут.

Дед Анисим радуется этой картине. И нам жить как людям. Он поправляет головной убор, расправляет плечи, полегче держит умеренно похрюкивающий сверток под мышкой и направляется вслед за попискивающей впереди него коляской.

Должно быть, с легкой ноги зародился этот день. И даже встреча с колхозным бухгалтером не отозвалась дурной приметой. Не успел дед отбиться от работницы рынка, требовавшей у него платы, а талан-удача уже прицеливалась глазами парня, смотревшего на него из кабины скрипнувшей тормозами сверкающей на солнце машины.

– Гони бабки, дед, за место, – говорила девица, доставая из кармана передника бумажонки.

– Я ж, милая, и в ворота к вам не вступил. За что ж платить?

– Не хочешь вступать, здесь стой. Вон, посмотри, сколько таких, как ты. Всем положено платить.

– Да нечем мне оплачивать-то. Вот продам, рассчитаюсь. Сам найду тебя, миленькая.

– Так уж прямо и найдешь, – улыбнулась, отходя от него, девица.

– Найду, солнышко.

Парень вышел из кабины. Из другой дверцы, поначалу выбросив ноги, появилась девушка. Молодые подошли.

– Что это у тебя торчит из мешка? А ну-ка разверни.

Владелец машины – Серега. С ним Юлька. Нет, не жена. Жена дома, в соседнем городке, с подрастающей дочкой. Есть еще одна жена. Иначе ее и не назовешь в Серегиной полигамии. Правда, та далековато, ждет его, видно, сердечного.

Когда-то Серега работал в Западной Сибири на нефтяных промыслах. Длинный рубль зашибал. Уже семейный продолжал летать туда, ежемесячно возвращаясь, как принято выражаться там, в Сибири, на большую землю. Но уже став отцом, может быть, боясь, что месячные отлучки от семьи – это иссякающая безвозвратно молодость, завел пассию и там, в российском Клондайке. Построил халупу в окраинном шанхае, каковыми обрастали в те годы все города нефтяников, обжил ее, поселившись с подругой, и радовался своему существованию, проворотливости. Но с наступлением новых времен понял, что и не летая в дальнюю даль, можно делать такие деньги, какие иному вахтовику и не снились.

Как-то пошел в магазин за продуктами, но не смог купить сахара. Вступил в разговор с продавцом.

– Не везут ведь, – разводила та руками.

– Кто не везет?

– Коммерсанты.

– Но коммерсант привезет вам, втридорога отдаст. Самим надо ездить.

– Сейчас все дорого, – так и не поняла его собеседница.