Облава

Ладо замолчал и задумался. «Видрич чего-то боится, — решил он, — раз полагает, что времени не будет. Боится облавы, а я — нет. И ничего не боюсь, пускай все идет к чертовой матери! Да и чего бояться, какой прок? Так уж этот мир здорово устроен, весь состоит из взаимоуничтожающих и исключающих друг друга страшных сил. Связался с одной, значит, обманул остальных, вот тебе и все! Если, скажем, действуешь заодно с Байо, то четники, баллисты[13], итальянцы, замужние и незамужние женщины, безумие, туберкулез и шпионы от тебя уже ничего не получат. И напрасно будут требовать, все кончено, даже плюнуть на порог не смогут, потому что в той последней землянке нет ни дверей, ни окон. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, то каждое место, где оказался человек, ничем не отличается от прочих — обычная западня, и все. И там, откуда я пришел, была западня. Лачуга, правда, наверху, над землей, в ней легче дышится, но зато там гораздо опасней. Ее уже, видно, засекли. Наш друг Чезаре, командир карабинеров, не сможет нам больше помогать — потерял осторожность и забил до смерти шпиона. Четники, заподозрив его в связи с нами, пожаловались на него высшим властям. Если его сразу не переведут, значит, решили заманить в ловушку и поймать с поличным. Невозможно даже представить себе какое-то безопасное место, нет такого ни под небом, ни на небе. Все наши долины как были, так и остались ловушками, а равнина, если она каким-то чудом найдется, лишь большая ловушка. При таком положении вещей надо раз и навсегда вбить себе в голову, что лучшее место на земле именно то, где находишься сейчас. Если это поймешь, сразу станет легче».

— Идет тебе борода, — сказал он Ивану Видричу, — точь-в-точь Иисус Христос.

— Да ну! — сказал Видрич, поглаживая бороду. — А я и не знал.

— И на Дон-Кихота Ламанчского смахиваешь, если это тебе больше нравится.

— Знаешь, ты тоже изрядно на него смахиваешь. Впрочем, все мы на него маленько смахиваем.

— И я так полагаю: у всех мозги набекрень.

— Ты, кажется, обиделся?

— А разве это по-товарищески — напоить, чтоб потом потешаться надо мной?

— А тебя что, убудет, если б мы даже и пошутили?

«Убыть-то не убудет, — подумал Ладо. — Убывать нечему, все мое богатство — скверный характер. И в самом деле — что бы со мной случилось, если бы они немного и пошутили? Надо всеми подшучивают, подумаешь какая принцесса-недотрога, посмеяться над ним нельзя! Но сейчас уже поздно притворяться пьяным, да я бы и не сумел, а надо бы их как-нибудь развеселить. Люди они хорошие, на всем свете таких не сыщешь! Жить под землей хуже, чем в тюрьме. Вечно одно и то же — ни деревца, ни облачка, ни птицы не увидишь, нечем глаз порадовать. Сидят в дыре девять Дон-Кихотов (собственно, восемь, Гара в счет не идет) и таращатся в темноте друг на друга. Изгнанные из реального мира, они заставляют и себя, и друг друга верить больше в свои мечты, чем в действительность, которая схватила их за горло. А увидев, как вот сейчас, что все это безумие и устоять невозможно, еще раз убеждаются, что им остается лишь мечтать. Трудно так жить, долго и не выдержать — надо их как-то развлечь и подбодрить.

— Ну, давай, — сказал он Видричу.

Тот поднял голову и удивленно посмотрел на него.

— Что? Где?

— Отпусти-ка что-нибудь на мой счет — пусть посмеются. И я знаю толк в шутках, посмотришь.

— А, ты об этом! — Видрич грустно улыбнулся. — По заказу не получится, разве что само собой придет в голову.

«Не до шуток ему, — подумал Ладо. — И другим тоже. Измотала их революция, которой они живут и из-за которой мучаются столько лет. Дорогонько обходится, брат, да еще взъелась на нас — все бы у нас забрала, а у других — ничего. Хуже всего, что старые религии столько насочиняли басен об очистительном огне и о Страшном суде, что грешники, а таких всегда больше, решили, будто это время настало и мы и есть тот самый очистительный огонь; страх вливает в их сердца храбрость, и они дружно борются, когда дело идет о том, чтобы оттянуть очищение хотя бы на минуту. Оттого революция так медленно и совершается и стоит так много крови. Свели нас почти на нет, горе одно, а не отряд. Арсо Шнайдер повесил нос на квинту, и Шако молчит, даже о своем пулемете ничего не рассказывает. И Гара бледная, зря Иван взял ее с собой — женщина независимо от убеждений остается женщиной, здесь ей не место, впрочем, и нам тоже; опротивели мы друг другу, бахвалясь своим геройством. Всем не легко, и мне тоже, а труднее всего, кажется, Раичу Босничу — он, как и вчера, когда мы вошли в лес, снова все прислушивается, видится ему злой дракон, который катится по долинам. У него словно третье ухо есть, по мере надобности оно перемещается то на лоб, то на затылок, и он все время им двигает, пытаясь уловить неслышимые звуки…»

II