Обитель

— Спасти! — попросила Мари, кивая головой, и снова начала разрывать под тряпками своего любимого, чтобы всем было понятно.

Парень действительно был совсем плох, ещё раз отметил Артём.

Но жалости не испытывал никакой.

— …И у нас раньше кончится топливо — потому что расход увеличится, — закончила Галя.

— А откуда они плыли? — спросил Артём.

— Я не поняла, — сказала Галя. — Но до норвежских вод нам всё равно дольше, чем назад. И погода портится.

«Интересно, — думал Артём, — а где-нибудь в мире ещё есть такие сумасшедшие, которые сидят посреди моря и думают, как им удобнее умереть — по дороге в море или вернувшись домой?»

— Надежда на то, что мы доплывём одни туда, куда собирались, — есть. Только нужно оставить этих людей здесь. Хотя мотор в холоде не заводится, и если ударит мороз — он откажет… А если мы вернёмся… Если мы вернёмся, я не знаю, что будет. Будет, скорее всего, очень плохо, — Галя бросила пустую банку в огонь и посмотрела на Мари. Та тоже смотрела на Галю.

Галя могла бы сказать: «Зато мы спасём людей», — но этого, понимал Артём, говорить не стоило. И Галя понимала. Два часа назад они собирались убить любого красноармейца, хоть всех до единого, что встретились бы им на этом острове, — и теперь вот завести речь о спасении неведомых чужеземцев: бред, несусветный бред.

— Нам надо туда, — сказала Галя Мари, — и махнула в тёмную сторону чужбины.

— No, no! — Мари сложила руки у лица; но чтобы показать, куда всё-таки надо плыть, ей пришлось руки разомкнуть.

Она показала на Соловки, на невидимую отсюда Секирную гору.

* * *

Утром Артём, невозможно и помыслить, проснулся в хорошем настроении. Мари несколько раз за ночь вставала к мужу, поддерживала огонь, побросав туда последние щепки, а затем и весло — весло почему-то она решила оставить на самый конец.

Вообще она отогревала мужа, но Артёму нравилось думать, что все эти заботы для него, и он спал ещё крепче.

В сущности, Артём угадал.

Вчера Мари нашла для него сухие унты и шерстяные носки, и он переобулся.

А едва рассвело, Мари начала готовить какую-то похлёбку — у неё оставались неведомые приправы и незнакомые крупы.

Похлёбка быстро вскипела, и, хотя аромат быстро уносило ветром, Артём успел его почувствовать.

В предвкушении завтрака он, ещё путаным утренним рассудком, представлял себя путешественником, открывающим новые острова.

«…Назову их сам, — сонно думал Артём. — Остров Афанасьева, на котором сейчас мы… А самый первый — остров Владычки… Надо бы и Бурцеву свой островок тоже…»

То, что они двинутся на Соловки, Артём не сомневался.

Отчего-то казалось, что предстоящая дорога — домой.

Возможно, так оно и было.

Застонал этот мужчина, муж, друг.

Его стон доказывал, что надо возвращаться.

Ещё он доказывал, что Артём здоров, молод, и губы у него не обмётанные. И он даже почувствовал легчайшее, еле торкнувшееся мужское возбуждение, что его почти рассмешило: дурак-человек, торчит посреди ледяной воды, а всё равно собирается продолжать свой никчёмный род.

…Немного пахло гнилью, от земли или от больного, — но это не мешало и не сбивало желания питаться.

«Плоть из плоти, плотью в плоть, плотью о плоть, плотью за плоть, плоть, плоть, плоть…» — повторял шёпотом Артём.

Где-то поблизости начала ворочаться Галя: судя по её движениям, сейчас она не спала, а ночь провела плохо. Ещё Артём догадался, что она сердится на него, — надо же, ещё не начинали жить, а он всё уже знал про Галю.

…Сердится из-за того, что решение должна принимать она.

Хотя, на самом деле, никаких других решений про запас не имелось.

Просто надо было подниматься и двигаться назад в каменные свои хоромы.

«…Привезут обратно на Секирку, — спокойно рассуждал Артём, потому что Секирка ещё казалась далёкой. — Скажу: привет, братва. Где тут моё третье снизу место в штабелях?..»

Пока завтракали, Артём несколько раз пытался улыбнуться Гале, но та не отвечала и отводила холодные глаза в сторону. По еле заметному движению строгих её челюстей Артём понял, что Галя иногда кусает щёку. Суп её стыл, поставленный у ног.

Котелки иностранцев были блестящие и аккуратные.

Мари смотрела на Артёма и Галю то ли с надеждой, то ли с ужасом и разговаривать сегодня боялась, словно вчера была пьяна, а теперь стеснялась сама себя.

В утреннем свете Мари оказалась некрасивой, носатой, впрочем, с добрыми глазами.

Суп был вкусным. Самым, быть может, вкусным в жизни Артёма… Хотя вот ещё, когда мать к Троянскому приезжала… Но там было понятно, чем кормят, а здесь нет.

Сыпала скользкая морось и тоже попадала в суп, но Артём не огорчался.

Остров при свете был грязный, нехороший. Жить тут не хотелось.

Мари раскопала своего мужа, он ещё не умер, и даже, сдаётся, назрела необходимость сменить ему бельё, чем жена и занялась.

«…Галя бы меня в подобной ситуации пристрелила, — мрачно решил Артём, поднимаясь; ещё подумал и завершил мысль: — И правильно бы сделала».

На дне лодки лежал сырой снег. Лодка была чужой, холодной, скользкой, — а ещё вчера казалась совсем обжитой.