О возвышенном

Но, дорогой мой Терентиан, я уверен, что рассуждения, подобные этим, ты смог бы вывести сам на основе своего собственного опыта.

Глава вторая

1. Следует прежде поставить вопрос, можно ли вообще научиться возвышенному и величественному. Некоторые люди, считая ошибочными все правила и наставления[1], глубоко убеждены в том, что величественное вложено в нас природой, а не постигается в обучении. Они признают одно-единственное – природную одаренность и считают даже, что способности чахнут и теряют свою естественность при соприкосновении с иссушающими природу учеными наставлениями.

2. Вопреки такому мнению я утверждаю, что эти рассуждения окажутся несостоятельными, как только мы поймем, что природа, самостоятельная в возвышенном и патетическом, никогда не бывает беспорядочной или непоследовательной. Природа лежит в основе всего, как нечто первое и изначальное, но только определенный метод способен научить соразмерности и своевременности при использовании возвышенного в каждом отдельном случае и оградить от ошибок в творческой практике. Как рискованно возвышенное, если оно предоставлено самому себе, лишено разумного управления, приобретаемого в познании, не имеет опоры или якоря, а держится лишь собственной тяжестью и безрассудной отвагой. Возвышенное всегда и в одинаковой степени требует как бича, так и узды[2].

3. Об этом же, но в применении к человеческой жизни хорошо говорит Демосфен[3], указывая, что величайшим из всех благ для людей является счастье, а вторым, но отнюдь не меньшим – благоразумие. Где отсутствует одно, не остается места для другого. Это же можно сказать о речи: природные дарования соответствуют счастью, а мастерство, приобретаемое в изучении, – благоразумию. Самое основное заключается в том, что обнаружить природное дарование в произведении возможно только благодаря искусству. Тем, кто оспаривает возможность овладеть мастерством, стоит задуматься над моими словами, тогда они не осмелятся, я думаю, назвать праздными и бесполезными мои рассуждения о возвышенном.

(В рукописи пропущено два листа, т. е. более ста строк.)

Глава третья

…сверкает ярко пламя очага.
Лишь стоит только мне заметить этот дом,
 Тотчас, вдохнув в него сплетенье зимних бурь,
Я кровлю подожгу, дом станет пеплом вмиг.
Теперь же не пропел я свой победный гимн[1].

Не трагическими, но псевдотрагическими оказались здесь все эти «сплетения», «в небо извержения» и Борея флейтистом изображение. Неожиданные обороты затуманили все, смелые же образы нарушили только привычный порядок, вместо того чтобы вселять ужас и повергать в трепет: стоит нам пристально вглядеться в любой из этих образов, и он из пугающего превратится в оттапливающий. Даже в трагедии, которая по своей природе представляется мне несколько напыщенной и высокопарной, нельзя надуваться сверх меры и пренебрегать действительностью.

3. В этом отношении смехотворны выражения Горгия из Леонтины[2]: «Ксеркс – персов Зевс», – или же: «Коршуны – гробницы живые». Не возвышенны, а лишь выспренны некоторые фразы Каллисфена, а особенно Клитарха[3], его сочинения напоминают надутые пузыри, а он сам, говоря словами Софокла[4], дует «в цевницы нежные без всякой перевязки». Им подобны сочинения Амфикрата, Гегесия и Матрида[5]. Эти писатели, воображая, что они охвачены вдохновением, зачастую просто забавляются, а не неистовствуют в священном безумии; именно напыщенность представляет собой тот недостаток, от которого труднее всего уберечься, а поклонники возвышенного часто невольно увлекаются напыщенностью, скорее всего опасаясь, что их будут упрекать за безжизненность и сухость изложения. Причем такие писатели искренно считают, что «очень благородно поскользнуться, стремясь к возвышенному»[6].

4. Лишний вес обременяет не только наши тела, но и речи, которые становятся рыхлыми, неправдоподобными и производят нередко на слушателя обратное действие. Недаром говорится, что нет никого более чахлого, чем больной водянкой[7]. Впрочем, напыщенность в речах стремится все же вознестись к возвышенному.

Полной противоположностью величественному следует признать ребячливость[8], как нечто низменное и мелочное. Она представляет собой один из самых неблаговидных пороков стиля. Но что же такое эта ребячливость? Не что иное, как школярский образ мышления, завершающийся вследствие своей суетливости ледяным бесстрастием. Этим недостатком страдают те сочинители, которые в погоне за чем-то особенным, изысканным и блестящим заканчивают свои поиски безвкусным и мелочным подражанием.

5. К нему примыкает еще третий порок патетического стиля, названный у Феодора «парентирсом»[9], т. е. ложным пафосом.