o 8b191ad8675a2039

-Жалко, - обиженно выпятил губы Федор, и Борис Годунов, вздохнув, вытер ему слюни

дорогим платком.

Когда разъезжались, на Москву уже пал тяжелый, жаркий сумрак конца лета. Скрипели

колеса возков, переругивались конюхи, с Дмитровки был слышен дробный стук копыт, а

Матвей стоял, прислонившись к бревенчатой стене кладовой, и ждал.

Она появилась, будто сотканная из вечернего, неверного света и глаза ее сверкали, как у

кошки.

-Марья, - только и мог сказать он. «Марья, счастье мое...»

-Матвей Федорович,- она дышала легко, так, что даже не шевелились крупные камни

ожерелья. «Господи, - вдруг сказала она, - да я весь день ждала, как я вас увижу».

Матвей нежно взял ее за руку, и притянул к себе. Он вдыхал запах яблок, и все никак не мог

насытиться ее свежестью.

-Матушка заметит, что у меня губы распухли, - оторвавшись от него, смеясь, сказала Марья,

- что я ей скажу?

-Что с мужем будущим целовалась, - ласково ответил Матвей, и, почувствовав под пальцами

ее кожу – тонкую, гладкую, словно шелк, шепнул: «На-ка, это тебе».

Марья опустила лицо в целый сноп цветков троичного цвета – серо-синих, как ее глаза.

«Пахнет-то как, - сказала она глухо, - ровно как в раю».

Матвей коснулся губами мягких, еще теплых, напоенных летним солнцем волос, и обнял ее –

всю, чувствуя, как под его ладонями бьется сердце Марьи.

-Или на дворе кто? – окольничий зевнул и высунулся в окно. В крестовой палате, после

вчерашнего сговора, было убрано, столы накрыты обыденными, потрепанными льняными

скатертями.

-Да нет, - прислушалась Анна Васильевна, оторвавшись от вышивания. «Помстилось, да и

кому ехать-то – Матвей Федорович в подмосковную отправился, там сейчас женские горницы

в порядок приводят, чтобы к венчанию все готово было.

-А Михайло с Григорием спят еще, пусть отдыхают, - ласково закончила жена, - все ж с

войны вернулись. К обеду и встанут только», - она тоже зевнула и перекрестила рот.

-Нет, - муж встал, - точно, ворота скрипят. Кого это…? – он внезапно побледнел и

обернулся: «Царь!»

Иван Васильевич зашел в крестовую палату, опираясь на резной, изукрашенный рыбьим

зубом посох.

-Встань, - поморщился он, увидев бухнувшегося на колени Нагого. «Говорить с тобой хочу,

боярин».

Федор зашипел на застывшую, ровно изваяние жену: «Вон пошла отсюда, быстро, вели

принести с поварни чего, и чтобы носа сюда никто не показывал».

Царь повертел в длинных, чуть костлявых пальцах серебряный кубок с вином и погладил

аккуратную, полуседую бороду. Желто-зеленые, немного припухшие глаза обежали палату и

остановились на испуганном лице Нагого.

-Ты мне слуга верный, Федор Федорович, - царь поднял бровь и не понятно было – то ли

утверждает он, то ли спрашивает.

-Да великий государь..., - начал было окольничий, но Иван Васильевич, поморщившись,

махнул рукой.

-Как вас чинами да вотчинами жаловать, вы все верные, - ядовито сказал государь, - а как

до дела дойдет, по всей стране и десятка надежных людей не разыщешь. Нет, - он

вздохнул, и легко, хищно улыбнулся, показав острые, крепкие зубы, - как раньше были

бояре, нынче днем с огнем таких слуг не найдешь. Так, - царь помедлил, - шваль всякая в

покоях отирается, милостей себе выпрашивает.

-Да ты только прикажи, - дрожащим голосом проговорил окольничий, - мы ж завсегда...

-И прикажу, - царь все улыбался, и Нагой подумал, - на мгновение, - что не видел еще ничего

страшнее этой тонкой, играющей улыбки. «Марью свою в Кремль свези».

Нагой сглотнул и подумал, что ослышался.

-Государь, - жалким, дрожащим голосом сказал он, -но ведь сговорена она, ты ж сам вчера...

-А ты мне не напоминай, Федька, что вчера было,- тихо, зловеще сказал царь, - у меня разум

в голове есть еще, помню я. Ну? – он поднял бровь.

-Если Ивану Ивановичу, великий государь, - робко попытался сказать боярин.

Царь рассмеялся – ровно заскрежетало ржавое железо.

-А чем я тебе плох зять? – задумчиво, склонив голову, спросил царь. «Марья твоя на престол

сядет, повенчаемся с ней, как положено, корону цариц московских наденет. Ну а вотчины

там, почести, - это все будет, не беспокойся, Федор Федорович, тестя своего не обижу, и

семью его тоже».

-А боярин Вельяминов как же? – кусая губы, спросил Нагой.

-А за Матвея Федоровича ты не волнуйся, - ласково успокоил его царь, - он у меня слуга

преданный и друг первейший, с ним мы всегда договоримся. В конце концов, - Иван

Васильевич вдруг, будто вспомнив что-то, рассмеялся, - и ему более сорока уже, и мне тако

же, - человек я взрослый, разумный.

-Дак, может, батюшка-царь, повенчаетесь сначала..., - было начал боярин, но вздрогнул –

Иван Васильевич схватил его жесткими пальцами за руку – больно.

-Слушай меня, Федька, и запоминай, - сказал он, наклонившись над окольничим, - я сейчас

уеду, и чтобы Марья опосля обедни у меня в палатах была. Не будет ее – ты со своими

сынами на кол сядешь, а жене твоей у Троицкой церкви завтра ноздри вырвут и язык урежут,

тако же и Марье, и сгниют они в тюрьме монастырской.

-И не вздумай бегать, - от меня еще никто не убегал, - царь вдруг на мгновение помрачнел.

«Понял?» - спросил он окольничего, и, увидев ужас в его глазах, рассмеялся: «Вижу, понял.