o 18466e8fb342a663

Ходили слухи, что причиной окончательного списания капитана с «волчьим билетом» на

берег, явилась, конечно же, пьянство.

Он «потерял» «деда», старшего механика сейнера. Стармех выходил на пенсию, пили всем

экипажем. Оказалось – мало. Пошли в Октябрьск, а пьяного «деда» бросили на корму, на

«кошелёк» .

Море штормило, сейнер болтало… Когда пришли в Октябрьск, «деда» недосчитались,

выпал тот во сне за борт… Капитан отвечает за всё, на то он и капитан...

*

Но это я отвлёкся. А пока что шел октябрь 197.. года, заканчивалась путина, Оксана

продолжала работать в Октябрьской больнице, а мы с Людой жили одним домом.

А у нас, как специально, загулял директор. Супруги Виноградовы и так-то жили, как на

вулкане: то ссорились-мирились, то сходились-расходились. Причина семейных неурядиц

была стара как мир. Анатолий Гаврилович, вообще-то, человек сдержанный, имел одну, на

мой мужской взгляд вполне извинительную, но в то же время несовместимую с семейной

жизнью слабость. Гаврилыч, как мы его про себя звали, не мог пропустить мимо себя ни

одной юбки. Стоило в пределах досягаемости появиться незнакомой ему ранее женщине, Гаврилыч забывал обо всём на свете. Ноздри его тонкого хрящеватого носа, осёдланного

массивными очками в чёрной оправе, хищно раздувались. Морщины на чисто выбритом

интеллигентном лице разглаживались. Дремавший в обычное время в директоре самец

просыпался и брал след, тропил его фанатично, не жалея ни времени, ни сил. И, как

правило, своего добивался.

Женщины, исключая жену Полину и её маму, тёщу Виноградова, относились к недостатку

Гаврилыча, если это, конечно, можно назвать недостатком, с пониманием.

Так вот, на две недели отпросившись на материк в счёт очередного отпуска по делам

бытовым (Виноградовы, работая на Сахалине, сдавали квартиру внаём), Гаврилыч увлёкся

очередной феминой и прислал Полине покаянное письмо, а в Николаевск - телеграмму с

просьбой об увольнении.

Обязанности директора рыбобазы временно возложили на меня, его заместителя, а вместе

с обязанностями - и кучу нерешённых проблем.

Последнее время мы с ней почти не общались. Людмилу вместо Прокопьевны, вышедшей

на пенсию, назначили заведующей магазином. Забот сразу прибавилось: ревизия, передача

дел, догляд за новенькой, ещё неопытной продавщицей, выпускницей торгового училища.

Так что времени миловаться у нас с Людмилой не было, чему я был тогда несказанно рад.

В первую субботу октября, в середине дождливого ветреного дня, в то время, когда я

матом орал на бригадира холодильного цеха, из рук вон плохо проводившего консервацию

оборудования, - а характер у меня портился всё больше, о чём я уже говорил,– прибежала

запыхавшаяся Анжела и сообщила, что Людмиле плохо.

Дома я застал следующую картину: Люда каталась по дивану, закусив губу и держась

обеими руками за живот. Заплаканная тёща, называю её так для краткости, Фаина

Ивановна, бестолково суетилась вокруг неё с тазиком, то и дело проливая из него на пол

воду. А молодая фельдшерица Алёна, единственный медработник в посёлке, дрожащими

руками считала у больной пульс, беззвучно шевеля бледными губами и время от времени

сдувая падающую ей на глаза прядь волос. Алёна сообщила мне, что у Людмилы

Пантелеевны, скорее всего, начались схватки, кровотечение никак не остановить, и она, мол, уже позвонила в больницу. Доктор, дескать, прибудет минут через сорок,

пассажирским катером из Октябрьска.

- Алёна, очнитесь: какие, к чёрту, схватки? Она ещё только… рано ей ещё, слышите, рано!

– чуть было не начал я орать по привычке, но вовремя спохватился, увидев и без того

испуганные глаза девушки.

- Я не знаю, - голос Алёны дрогнул.

- Хорошо. Кто выехал из Октябрьска?

- Оксана Мироновна. Она сегодня дежурит, - покраснела фельдшерица…

Оксана вошла стремительно, без стука, как в больничную палату. Небрежно сбросив

пальто на стул, направилась к рукомойнику, кивком подозвав к себе фельдшерицу. Я

показал глазами тёще на умывальник. Та, бедная, оставила в покое тазик и засуетилась, доставая чистое полотенце. Ещё раз, взглянув на искусанные губы и запавшие, в синих

тенях глаза Людмилы, я вышел покурить на крыльцо.

Ветер усилился. По небу мчались наперегонки рваные чёрные тучи.

«Похудела, - подумал я об Оксане и тут же пристыдил себя: у, кобель… У тебя баба

помирает, а ты на врачиху поглядываешь!»

За грудиной непривычно заломило, ноги вдруг сделались ватными, задрожали, между

лопатками струйкой потёк холодный пот. Я затоптал окурок и, стараясь восстановить

дыхание, зашёл в дом. Оксана, осмотрев больную, говорила по телефону. Закончив

разговор, повернулась ко мне:

- Необходима срочная госпитализация, - она устало вздохнула.

- Уже поздно, вертолёт по санзаданию в темноте не пошлют… Только утром, если опять не

задует… Крови больная потеряла много. Что будем делать? – Оксана внимательно на меня

посмотрела.

- Алёна, накапайте хозяину валерьянки, на нём лица нет.

Я, разрывая душивший ворот рубахи, схватил телефонную трубку:

- Пристань?.. Боцман?.. Палыч, глянь, четыреста тринадцатый сейнер не отошёл ещё?..