О

Вот написалось, выскочило это кичливое, увитое трёхгрошовой загадочностью словечко «небытие», и как-то неловко стало на один крошечный-окрошечный миг за себя и своё вёрткое перо, слишком легко перепрыгивающее порой через ту призму сосредоточенной насторожённости, сквозь которую я пытаюсь рассматривать мир, но, устыдившись, я тут же раскаялся в этом никчёмном стыде: ну небытие и небытие, мало ли засаленных и затраханных слов водится в нашем великом и могучем. Так что отбросим брезгливость: слово, потерявшее блеск, редко теряет точность, так что для нас так будет даже и сподручнее – в нашем «небытии» выветрился инфернальный душок, оно стало домашним и почти ручным, и это как раз то, что мы хотели сказать, поскольку для Петра с некоторых пор небытие стало повседневностью, приобрело комнатную температуру и только что не начало ласкаться об ноги. Вот и сейчас он его ясно видел, глядя и одновременно не глядя через окно на улицу, по которой ветер бессмысленно взад и вперед катал смятую, рыхлую газету, а она всё стремилась развернуться, чтобы загребать побольше воздуха и двигаться медленнее всех на свете. Впрочем, ей это вполне удавалось: со стороны казалось, что газета живая и в замедленном времени движется в вакууме. И дорога, по которой она плыла, тоже была замедленная, однообразная, болезненно-неаккуратная – хотя на первый взгляд неаккуратное не рифмуется с однообразным. Ничего страшного, если подберётся исследователь с нужным глазомером, курганские дороги помогут опровергнуть ему ещё множество аксиом.

Словом, окружающий Петра Курган был таким пресным, таким недостаточным и необильным, что походил на ксерокс какого-то другого, более глубокого, более богатого мира, который, может, и был тут, да вот сильно ушёл на задний план, и его теперь как бы и нет. Так что Петра откровенно обрадовали звуки похоронной музыки, которые приглушённо, как из могилы, тяжёлыми волнами поплыли с подветренной стороны: обрадовали, потому что могила будет повеселее небытия.

Между тем музыка, надвигаясь, набирала обороты, и то, что издали казалось почти величественным (поскольку траурное всегда сродни величественному), по приближении разваливалось, превращалось в стаю путешествующих кастрюль и тазов, и только труба звучала отдельно и смело, приволакиваясь за оркестром в каком-то своём вольном ритме, как больная нога. А посреди кастрюльного звона невидимая, но неистовая сила отчаянно ~чила по барабану. И, надо сказать, сила эта была заразительна, потому что Пётр, отвлёкшийся от своего небытия, встал и переложил ветки сирени так, как посоветовал ему Петушок, а потом ещё долго, с ненужной тщательностью, проистекающей от вынужденного безделья, выправлял их взаимно перпендикулярное расположение под кастрюльным громыхающим ураганом.

Бессмысленные занятия имеют форму воронки, и Пётр понял, что оказался у самого основания её сладко вращающегося конуса, только когда музыка, ещё только сейчас стоявшая вокруг медной и жестяной стеной, стала отъезжать вбок, за горизонт слышимости. Тогда-то он и припал вновь к окну, но припал осторожно, боком, из-за стены, поскольку под окнами, загребая ногами безнадёжную осеннюю труху, маршировала скорбная пехота. Маршировала так, будто мастурбировала, – с угрюмой решительностью; прямолинейно; вязко и хаотично переваливаясь. И вот ведь трудно хоть кого-то углядеть в этом однородном марше, разве только каких огольцов, которые под шумок медных труб затеяли было исподтишка обмениваться поджопниками, но весьма быстро поддались простецкому укороту и дальше уже шли, размазывая по бессмысленным лицам ничего не значащие слёзы; или вот, скажем, привлекал некоторое праздное внимание, охочее до всяких мерзостей, распаренный редковолосый пузырь в тяжёлом, как латы, и, по-видимому, дорогом костюме, рядом с которым по обе стороны, по-грачиному балансируя на кривых жилистых ножках, ковыляли два его жирохранителя, сами похожие на грубо струганные ходячие гробы; или вот бабушка, или, точнее, пожилая цыганская женщина занятой и энергичной наружности, которая вроде бы и шла обычной массовой походкой, на вялых расслабленных ногах, однако аккурат перед окном, в которое краешком высовывал свой нос Пётр, вдруг остановилась и глянула напрямик просветлённым кареглазым взглядом, так что Пётр, тут же отпрянувший и моментально всей спиной, каждым её ребрышком вжавшийся в стену, конечно же, узнал её, а вот узнала ли она его, впервые повстречав после памятного события у петергофского лабиринта, – это вопрос открытый, который будет закрыт чуть ниже, если, конечно, терпение у нашего читателя не закончится и он с криками проклятий не отшвырнёт эту книгу. Да она не на меня смотрела, подумал Пётр заполошно, ей сюда незачем смотреть, да и если бы посмотрела, всё равно ничего не успела бы заметить, я же моментально (мысли Петра смущённо замолчали, но потом всё же выдавили из себя трудное слово:) спрятался.

Короче, думы Петра пошли как-то порывами и внахлёст, причем нахлёстывали они друг на друга некрасиво, разрывая друг друга в бесполезные клочки.