o 0a115616b968c99b

-Вот игуменье бы и пожаловался, - Федор поднял стакан и сказал: «Ну, за встречу. Мы тебя,

сейчас, Петька, покормим, и дуй к своей Марье. Дворня новая на Остоженке? Сколько их

там?»

-Полтора десятка, - с готовностью ответил Петя. «Новые все, да, сами понимаете, - юноша

развел руками, - опосля смуты…, Бабушка, - он поднял голову, - какие щи-то вкусные, словно

у матушки».

-Так я ее учила, Петенька, - улыбнулась Марфа. «Мы тебе письма привезли – от матушки,

Степа написал, Марья тако же, Илья Никитич, так что возьмешь потом». Она посмотрела на

внука и подумала: «Одно лицо с Элияху, да. На Никиту Григорьевича оба похожи, и глаза

его».

-Дворню в подмосковную отправь, - велел ему отец. «Не след, чтобы они нас видели. У вас

хоша там, в Новых Холмогорах и беспорядок еще, а все одно – нас корабль в уединенном

месте высадил, там же потом и встретимся. Так что завтра жди нас, до рассвета еще».

-Хорошо, - кивнул Петя и осторожно сказал: «Той неделей казнить их будут, сегодня Михаил

Федорович велел – раз Сигизмунд не хочет землями поступаться, то не вернут полякам

пани Марину».

-Ну, - Волк закинул руки за голову, - затем мы и приехали, Петр Федорович - чтобы казнь сия

пошла так, как надобно нам. Все, - он поднялся, - пошли, я тебя провожу, а то я смотрю, у

вас тут на Москве кошельки режут, как во время оно – ловко».

Петя посмотрел на красивую, легкую улыбку мужчины, и, уже выходя из сеней, спросил:

«Михайло Данилович, а вы откуда?»

Тот помолчал и ответил: «В избе на Яузе родился, Петр Федорович. Тако же и предки мои до

царя Ивана Калиты – московские все. Пошли, - он похлопал юношу по плечу, - вона, уже к

вечерне звонят, там, куда я иду – самая работа сейчас будет».

-Тот же голос, - вдруг понял Петя, и, нагнав Волка, спросил: «Это вы были, там, на площади

Красной? Ну, - юноша покраснел, - с кошелем моим».

-Никогда еще серебро мне так легко не доставалось, - Волк рассмеялся и добавил: «Сразу

видно, боярин, ты на коне приобык ездить». Он засунул руки в карманы потрепанного

кафтана и пошел вверх, к Варварке – вскинув белокурую, золотящуюся в лучах заката,

непокрытую голову.

Петя поднялся по широкой деревянной лестнице и прислушался – из-за двери детской

горницы доносился нежный смех. «Вот так, мой хороший, - говорила жена, - ты не бойся, дай

мне ручку».

Он приоткрыл дверь и замер на пороге – большой, крупный рыжеволосый мальчик, стоял,

держась за стену. Марьюшка, присев рядом, улыбаясь, сказала: «Молодец, Феденька, раз

вставать начал, то и пойдешь уже скоро».

-А к батюшке хочешь? – Петя наклонился и распахнул руки.

Сын взглянул на него серыми, большими глазами и, помотав головой, выпятил губу. «Ну, -

Марьюшка подхватила его на руки, - значит, в следующий раз». Федя указал пальцем на

деревянного, расписного коня, и Марьюшка, усадив его в седло, придерживая за спину, тихо

спросила: «Ну что там, Петруша?»

Он закрыл дверь, и, встав рядом, взяв сына за плечо, так же тихо ответил: «Дворне в

подмосковную велел ехать. Утром гости у нас будут, рано».

Марья кивнула, и, увидев, как зевает сын, сказала: «Ну, пора нам и в постель, милый». Петя

помолчал и проговорил: «Как они уедут, мне тоже собираться надо будет. Ты же знаешь,

там, - он махнул рукой на север, - казаки все со шведами воюют, а государь сегодня твердо

сказал – Новгород нашим должен быть, и никак иначе. Так что, - он вздохнул, - встретимся

там с послами от короля Густава и будем готовить мирное соглашение».

Марья покачала Федю и вдруг, тихо, рассмеялась. «То-то ты прошлой осенью шведский

учил, я все думала – зачем».

-Затем, - Петя нагнулся и поцеловал дремлющего сына в лоб, - что с поляками я говорить

могу, однако же, окромя западной границы, у нас еще и северная есть, и с теми соседями

тако же – на их языке надо переговоры вести».

Марья осторожно уложила ребенка в колыбель и подошла к большой, в резной раме,

искусно вычерченной, многоцветной карте, что висела на стене.

-Моря-то нам не отдадут, - грустно сказала она. «Воевали, воевали Ливонию, сколько людей

положили, и все – без толку».

Петя взглянул на очертания мысов и заливов, на небесную лазурь моря, и твердо ответил:

«Отдадут, коли не сейчас, так сыновьям нашим, али внукам». Он наклонился, и, поцеловав

мягкую, белую щеку, попросил: «Ты там приготовь все, что занадобится, ладно? Батюшка

мой и дядя, - увидишь ты их завтра, - они, наверное, не здесь ночевать будут. А бабушка –

тут».

Он увидел, как маленькая, нежная рука перебирает тяжелые, жемчужные ожерелья на шее и

улыбнулся: «Да не бойся ты так, Марьюшка, она хорошая, очень хорошая. И не затем

бабушка сюда приехала, чтобы твое хозяйство смотреть».

-Петя, - она взяла его за руки, - а что мальчик, видел ты его?

Он посмотрел в лазоревые, большие глаза и тихо вздохнул: «Заруцкий в Разбойном приказе,

а пани Марина и Ванечка в Кремле, в подземной келье монастырской. Говорил я с казаками,

что их на Москву везли – мальчик рыжий, словно огонь. И большой, крепкий».

-Три года с половиной, - Марьюшка присела на широкую, устланную шелковыми

покрывалами лавку. «Петруша, но как, же так, это дитя ведь, в чем Ванечка виноват? Только