Ныне и присно

— Это ежели твой лопарь не соврал. Чтоб от женишка избавиться.

«Снова здорово! Один подсылом назвал, второй брехуном!» Шабанов скользнул взглядом по старосте — от окруженной венчиком седых волос розовой плеши, к добротного синего голландского сукна кафтану с кружевным воротом и дальше, к выглядывавшим из-под стола красной юфти щегольским сапогам. «И это окабаневшее чудо в море ходит?» — мелькнула брезгливая мысль.

— Ты, староста, — сердито отчеканил Шабанов, — не о чужой брехне думай, а о том, чтобы народ не сгубить.

Сидевший пообочь старосты воевода хищно прищурился. Если что его и отличало от кандалакшского коллеги, так это невеликий рост. Зато взглядами обоих можно гвозди заколачивать. Или вражину по уши в землю…

— Много понимаешь, сопляк! — рявкнул он. — Да учтивости ни на грош!

Сергей замялся — если в этом веке жить, так зачем самому себе гадить? А не жить, так еще хуже — Тимше свинью подкладывать. Но ведь так тоже нельзя — ты к ним со всей душой, а они… грязным сапогом…

— Извини, воевода! — Шабанов поднялся с лавки и поклонился. — И ты, староста, тоже! Не по злобе сказано — я живота не жалел, весть нес, а меня… как нашкодившего щена… Сергей с трудом проглотил застрявший в горле ком. — Обидно.

— Обидно… — староста задумчиво поцокал языком. — Эт-т да… Я бы тоже… кой-чего молвил. Ладно, будем считать, не слышали. А насчет Пекки… верь — не верь, а дознатчика в монастырь посылать надо…

Он хитро глянул на Сергея.

— Сам-то пойдешь?

Сергей вскинулся, прижал кулаки к груди.

— Скажи, когда!

— Не он один, все вместе пойдем, — негромко, но так, что задребезжала посуда на столе, прогудел Заборщиков. — И я, и Букин. Вместе горе в полоне мыкали, вместе и…

— Дык и мне без них никак! — встрял в разговор притулившийся в уголке Харламов. — Нифонтов меня с ними отрядил. И воевода тож…

Егорий смешался и замолчал, однако ж по упрямой расчерченной шрамом физиономии чувствовалось: запри его — подкоп пророет и догонять побежит.

— Вот и дознатчики, Володимер Федорович, — обратился к воеводе Кузьмин. — Своих с ними пошлешь, аль как?

— Аль как! — передразнил Вешнячка Загрязской. — Сколь у меня стрельцов сам знаешь. Неча им по лесам шастать! Ежели парень прав, и в остроге дела найдутся.

— Верно… — покивал староста. — Да и то сказать, лучше Серафима на это дело человека не сыщешь…

— Вам остановиться-то есть где? — обратился он к хмуро ждущим решения поморам. — А то у меня гостинные дворы пустуют — зима… Да и в стрелецкой слободе на постой возьмут…

— У родни будем, — отрезал Заборщиков. — Помыться надо, поесть, отоспаться ладом… в гостинном дворе нас, чай, обихаживать некому. А с утра пойдем.

— Быть по сему, — староста Кузьмин хлопнул ладонями о стол, грузное тело китом вплыло над янтарного блеска досками. — С утра и в церкви побываете: игумен Гедеон, Петропавловского монастыря настоятель за вас помолится.

— Благодарствуем, — степенно поклонился вставший следом за старостой Заборщиков. На долю секунды отстав от него, склонили голову остальные поморы.

В том числе и Шабанов.

* * *

Ночь… Темнота… Над головой кружит шмель.

Густой басовитый гул то приближается, заставляя резонировать кости черепа, то затихает вдали. «Откуда шмелю посреди зимы взяться?» — вяло удивляется Сергей. Гул настырно лезет в уши, мешает наслаждаться теплой и мягкой периной. «Ну я ж тебя, заразу!» Сергей недовольно открывает глаза…

Поморская изба. Сквозь матрас лениво струится тепло с вечера протопленной печи. Печь широкая — в полуметре от Шабанова, привольно раскинувшись, спит Заборщиков. Видно как мощно и ровно, кузнечными мехами, вздымается богатырская грудь. За печью, на резной деревянной кровати тихо и невнятно бормочет во сне Федор Букин. Харламова нет — ушел ночевать к приятелям в стрелецкую слободу. Бражничают, наверное… Что же шмель? Гул-то не перестает — лишь становится звонче и перемещается куда-то вовне… Странно — почему виден силуэт Заборщикова? В избе-то ни огонька!

Сергей привстает, опираясь на локоть, смотрит в маленькое оконце… по затянутому ледяным узором стеклу переливаются оранжевые сполохи. Гул наконец обретает имя — над острогом надсадным басом гудит набатный колокол.

— Вставай, Серафим! Пожар! — крик вырвался раньше, чем разум сумел осмыслить происходящее. — Хозяева! Федор!

Изба наполнилась скрипом дерева, тревожными возгласами. Шлепая босыми ногами в сени бросился хозяин.

— Верхний посад горит! — выкрикнул он, тотчас вернувшись. — Марья! Одевайся, ведра хватай — тушить надо!

Хозяйка, дебелая простоволосая баба в долгополой ночной сорочке вспугнутой квочкой заметалась по горнице. Дрожащие руки хватают то мужнин кафтан, то деревянную бадью. Сарафан забыто свисает с кроватной спинки.

— Тихо вы, оглашенные! — рявкнул Серафим, спрыгивая на пол. Одетый, только сапоги натянуть.

Хозяйка застыла. Пухлые губы кривились в плаксивой гримасе.

— Не пожар это — набег! — голос Заборщикова прозвучал сухо и жестко, как ружейный выстрел. — Весайнен пришел. Никола! Гони скотину в острог. Да мошну с собой возьми. А ты, сестра, детей собирай. Да не ходи растрепой, стыдобища!