Нума Руместан (пер. Загуляева)

Руместан промолчал вплоть до Парижа. Им снова овладела его утренняя меланхолия, но с примесью злости и негодования против слепой глупости женщин, которые способны влюбляться в болванов и пустоголовых красавцев. Что же особенного было в этом Лаппара, скажите на милость? Не вмешиваясь в споры, он поглаживал свою белокурую голову с фатовским видом, одетый в плотно облегавшее платье, с сильно открытым воротом. Так и хотелось дать ему пощечину. Наверно вот с этим самым видом он пел дуэт из "Мирейль" с маленькой Башельри… его любовницей, всеконечно… Эта мысль возмущала его, но в то же время ему хотелось бы знать, убедиться.

Как только они остались одни, и карета его покатилась к министерству, он спросил грубо, не глядя на Лаппара:

— Давно ли вы знаете этих женщин?

— Каких женщин, ваше превосходительство?

— Ах, господи, мать и дочь Башельри!

Он думал только о них и воображал, что другие также о них думают. Лаппара засмеялся.

О, да! Он давно их знал… они его землячки. Семья Башельри, театр "Фоли" в Бордо — его лучшие воспоминания первой юности. Когда он был школьником, его сердце билось для мамаши так, что пуговицы его мундира, казалось, должны были отлететь.

— А теперь оно бьется для дочки? — спросил Руместан легким тоном, вытирая стекло кончиком перчатки для того, чтобы взглянуть на мокрую темную улицу.

— О, дочка, это совсем другая материя… Несмотря на ее детский вид, это очень холодная, очень серьезная девица… Не знаю, куда она метит, но она наверное метит на что-нибудь такое, чего я, конечно, не в состоянии дать ей!

Нума почувствовал себя облегченным.

— Что вы? Неужели?.. Однако, вы продолжаете бывать у них!..

— Ну, да… у них так весело в доме… Отец, бывший директор театра, пишет комические куплеты для кафе-шантанов. Мать поет их и мимирует, поджаривая маслины на прованском масле и приготовляя наши местные блюда так, как никто. Крик, беспорядок, легкая музыка, интимные кутежи, словом, театр "Фоли" в семейном кругу. Дочка заправляет весельем, кружится, ужинает, распевает свои рулады, но ни минуты не теряет голову.

— Да, милейший, но вы, конечно, надеетесь, что она потеряет ее в один прекрасный день, да еще в вашу пользу. — И вдруг, сделавшись очень серьезным, министр прибавил: — Дурная среда для вас, молодой человек. Надо быть посерьезнее, чорт возьми!.. Не всю же жизнь сумасбродствовать.

Он взял его за руку:

— Разве вы не подумываете жениться, скажите?

— По правде говоря, нет, ваше превосходительство… Мне и так хорошо… разве если подвернется что-нибудь уж очень выгодное…

— Ну, мы вам это найдем… С вашим именем и связями…

И вдруг, увлекаясь, он спросил:

— А что бы вы сказали о мадемуазель Лё-Кенуа?

Несмотря на всю свою дерзость, тот побледнел от радости и неожиданности.

— О, ваше превосходительство, я никогда бы не осмелился…

— А почему бы и нет… ну, вот еще, вот еще… ведь вы знаете, как я вас люблю, мой милый… Я был бы рад, чтобы вы вошли в мою семью… Я бы чувствовал себя много лучше, более…

Он вдруг запнулся посреди фразы, которую он узнал, — он уже говорил ее Межану сегодня утром.

"Ну, тем хуже… дело сделано".

Он дернул плечом и прижался в угол кареты. "В сущности, Гортензия свободна, пусть выбирает сама… А я, все-таки, спас этого молодого человека от дурной среды". По совести, Руместан был уверен, что только это чувство руководило им.

IX. ВЕЧЕР В МИНИСТЕРСТВЕ

Сен-Жерменское предместье имело в этот вечер необычный вид. Маленькие улицы, обыкновенно спокойные и рано засыпавшие, пробуждались от неровного грохота омнибусов, изменивших свой маршрут; другие, наоборот, привыкшие к шумному течению и непрерывному гулу больших парижских артерий, казались теперь похожими на ложе отведенного в сторону русла реки, молчаливые, пустынные, как бы увеличившиеся; вход в них охранялся парижской конной гвардией или стоявшей посреди асфальта унылой тенью группой полицейских в опущенных капюшонах и с спрятанными под плащами, точно в муфте, руками. Проезд экипажам здесь был воспрещен.

— Разве пожар? — спросил какой-то господин, просовывая через портьеру испуганное лицо.

— Нет, сударь, вечер в министерстве народного просвещения.

И полицейский возвращался на свой пост, тогда как кучер отъезжал, ругаясь, что ему приходится сделать большой крюк на этой левой стороне Сены, где улицы, проведенные как попало, все еще напоминают сумбур старого Парижа.