НП-2 (2007 г.)

Ёбаный в рот и прочая мать япона, я охуительно умею пиздеть о том, как неоднозначно всё в мире; о том, что нет, в сущности, ни в какой ситуации правых и виноватых и прочий демократический бред, но… когда я вспоминаю последнюю бабушкину осень (она умерла в конце ноября), я вспоминаю отчего-то (ах, с чего бы это, право? J) не о том, как неоднозначно всё сущее, а как-то всё больше о том, как сучки-её дочери (моя мать, да консерваторская пизда моя тётушка) стремались стирать в общей машине её бельё (у неё был рак кожи), да и выносить за ней судно отчего-то, блядь, давалось им морально труднее, чем мне.

Короче, я положил кота в сумку и привёз его к Да. Василиса, так мы назвали её, всю дорогу спала. Я даже несколько раз заглядывал в сумку, чтоб удостовериться в том, что она не сдохла J. Нет, думал я, не может такой прыгучий кот сдохнуть; наверное просто намаялась в жизни подвальной J.

Мы её искупали. В мокром виде Васька, как справедливо подметила Да, действительно походила на сырую куриную ногу. Ещё через несколько дней Да сказала как бы в шутку, что, по её мнению, Василиса – это моя бабушка. Кто знает…

Через пару месяцев после этого нам всем троим пришлось вернуться на Малую Бронную, из которой все мы разъехались уже по своим новым квартирам. Мы с Да и Василисой жили в комнате моей бабушки. Василисе, как я уже говорил, было запрещено из этой комнаты выходить, потому что у всех моих родственников внезапно открылась «аллергия». В той же комнате стоял и Васин сортир системы «лоток» J.

Когда мы въезжали на Бронную, вышеупомянутый довольно крупный двортерьер Робби, увидев Василису стремительно и с визгом попятился и, в конце концов стукнувшись жопой о батарею, совершил какой-то феноменальный прыжок и убежал в другую комнату, где и спрятался под диваном. Ну и будет об этом.

«Наверное, он просто не любил детей, – продолжал дядя Игоряша, сидя в глубоком чёрном кожаном кресле в приёмном покое некой онкологической клиники, – или, во всяком случае, не любил мальчиков. Он позволял себе со мной такие вещи, что мой одноклассник (далее последовало называние его имени и фамилии) говорил, что если б так обращались с ним, он ушёл бы из дома, и я знал, что лично он действительно так бы и сделал, а я вот нет, я так не мог…»

Он рассказал мне в тот день ещё многое, и многое из того, что он мне рассказал про себя, было, конечно же, общей хуйнёй для нас обоих, и, полагаю, так же и для моего деда, его отца, с которым они якобы не любили друг друга.

Когда Игоряше было 17 лет, «дед Арнольд» (именно так он вошёл в мою детскую жизнь со слов мамы (увы, он умер где-то за полтора года до моего рождения, когда ему не было ещё и шестидесяти)) ушёл от моей бабушки к некой поэтессе, живущей в Таджикистане, с которой они родили потом двоих детей. Когда это случилось, Игоряша написал ему очень трогательное и трепетное, со всем надлежащим пафосом своей тогдашней юности, письмецо, которое по иронии судьбы мне довелось прочесть в возрасте своих где-то лет 25-ти. Письмо было действительно очень горячее, а самым часто встречающимся там словом было слово «шлюха», относящее к новой пассии деда Арнольда. «Как ты мог променять нашу маму на свою шлюшку?», «Можешь передать своей шлюхе, что…» – примерно так J.

Когда я вспоминаю эти пожелтевшие клетчатые странички, в памяти сразу всплывает также и другая, тоже уже очень старая, открыточка, написанная почти таким же почерком, но… адресованная дедом Арнольдом своей дочери, моей матери, которую, в отличие, от Игоряши, он очень любил.

В этой открыточке было что-то про то, что, конечно, есть в жизни много всяких неприятностей, и, в конечном счёте, как себе сам всё придумаешь, так всё и будет; что бывает, полное говно, полный упадок внутренних сил, а потом вдруг раз – и как будто на ракете летишь! (Про ракету – дословно.)

Когда моя мать забеременела, собственно, мной, к ней во сне явился сравнительно недавно на тот момент умерший отец, то есть мой дед Арнольд, и сказал, что всё круто, что всё будет хорошо и ещё… что я – наследник его.

VI.

На самом деле, дело было так. Очень долгое время, практически с подросткового возраста и лет до тридцати, я принципиально не интересовался историей своей семьи, будучи одержимым пафосом Джимми Мориссона – типа, у меня нет Отца, я сам себе Первоначало, первый в Роде и всё такое. Отчасти это и сейчас так, но… всё же отчасти.

Когда в конце августа 1995-го года ко мне в гости впервые пришла ещё тогда не выебанная мной Имярек, она немного пристыдила меня и сказала, что это глупо – не интересоваться своим генеалогическим древом. Хули, она меня старше на девять лет, и сама, наверно, как раз примерно тогда же и начала интересоваться генеалогическим древом своим.

Конечно, капитально всё изменило рождение Ксени, но, на самом деле, я уже миллион раз говорил вам, что я считаю причинами, а что следствиями, и поэтому правильнее сказать, что сначала я начал этим интересоваться, а потом она уже родилась.