Нож великого летчика

— Ага. Что ж это такое было?.. Ах, да! — он повернулся к Юрке. — Когда ты про экспертизу заговорил, а Пучеглазый заерзал, и стало понятно: он чего-то боится, — Юрка покраснел от удовольствия, а Седой продолжил объяснения. — И я подумал — а чего он боится? И понял: если назначат экспертизу, то вся история раскрутится, и его точно зацепят. У него был единственный шанс выйти сухим из воды — настоять, чтобы майор позвонил по нужному телефону и чтобы потом Пучеглазым занимались другие люди. Он считал, он такой ценный работник, что ему все с рук сойдет. А потом… Потом, он ведь трус, это по нему видно. И можно себе представить, чтобы этот трус попробовал меня убить — попробовал очень глупо и бестолково, с почти стопроцентными шансами засыпаться, ведь многие видели, что в туалет мы выходим вместе. Выходит, ему жадность так глаза ослепила, что он совсем голову потерял. Не мог он расстаться с этим ножом, потому что слишком большие деньги были ему за этот нож обещаны, вот что получалось! Иначе бы он под расстрельную статью не полез. Откуда он мог получить такие большие деньги? Только от иностранца, и только в валюте. Но ведь и это тоже расстрельная статья. Он, видно, на что рассчитывал — если вообще рассчитывал хоть на что-то? Он заявит, что я первым на него напал, и что он действовал в «пределах допустимой самообороны». А потом его ведомство его отмажет, что, да, он в пределах самообороны действовал, и даже сажать его нельзя, не то, что расстреливать, и нож останется при нем, и толкнет он этот нож, и уберет «деньги-франки» в тайник, до тех времен, когда можно будет ими воспользоваться, и все будет шито-крыто… В общем, рискнул я обвинить его в попытке продать ножик на валюту, потому что это был наш единственный шанс выкрутиться — и повезло, попал в самую точку. И вся ситуация, как вы видели, сразу поменялась.

У меня было такое впечатление, что Седой рассказывает все это не для нас, а для себя самого, заново осмысляя все, что с ним приключилось — как бы избавляясь и отряхиваясь от последних ненужных переживаний. А тут мы и до метро дошли.

— А как… — заикнулся Димка.

— Все! — Седой решительно бросил окурок и растоптал его. — Все разговоры — потом, когда доедем. В метро, при народе, лишнего трезвонить не буду. И вы не трезвоньте!

И мы всю дорогу в метро ехали молча. Уже потом, когда мы вышли и через пустыри пошли к Госпитальному Валу, мы некоторое время терпели, прикусив языки. Седой напевал, как ни странно, ту же песню, что и майор — только другой её кусок:

…Потом его мы сдали
Властям НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде!

Нас благодарили власти,
Жал руку прокурор,
А после посадили
Под усиленный надзор.

Сижу я за решеточкой,
Одну имею цель:
Увидеть бы хоть в щелочку
Ту самую Марсель!

Где
девочки танцуют голые,
Где
дамы в соболях,
Лакеи носят вина где,
А воры носят фрак!

И кружился над пустырями залихватский мотивчик, пока Седой не допел до конца и не подмигнул вам:

— Вот так! И за решеточкой посидеть не пришлось, хотя любая помощь власти очень часто только этим и кончается. Влез не в свое дело, понимаешь… а увидеть роскошный город Марсель все равно хочется.

Тут я не выдержал и сказал:

— Седой, давай, все-таки остановимся и ты нам ещё кое-что объяснишь. Ведь при Мадлене Людвиговне и Шарлоте Ивановне ты всего рассказывать не будешь, факт, а нам так хочется узнать все побыстрее!

— Ну? — Седой остановился, вроде бы, недовольный, но в его глазах плясали лукавые огоньки. — Что ещё вы хотели узнать?

— Во-первых, как ты с Климом справился? — спросил Димка.