Нож великого летчика

Советская «малина»
Собралась на совет,
Советская «малина»
Врагу сказала «нет»!

Мы взяли того субчика,
Изъяли чемодан,
Изъяли деньги-франки
И жемчуги стакан!

Потом его мы сдали
Властям НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде!..

— Это точно! — майор весело подмигнул нам через зеркальце заднего вида, увидев взгляды, которыми мы обменивались. — Вот только трудно сказать, в каком смысле этого Червоточенко «нельзя будет встретить по тюрьмам». Неважно. Главное, что на моей территории он больше никогда не появится, факт, даже если где-нибудь в Москве и всплывет. А я… У меня ж тоже отец был летчиком. Истребителем. Его сбили почти в самом конце войны. Поэтому для меня все, что связано с военными летчиками — свято, можно сказать. И Сент-Экзюпери этого я ведь читал, я все читаю, что про военных летчиков издают или что сами военные летчики про себя пишут. Красиво пишет мужик. Все по правде. Это ж чувствуется… Как у него там? Когда летчик, четыре дня после аварии выбиравшийся через снег, говорит: «Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу!» — и Сент-Экзюпери пишет, что лучше и благороднее этих слов ничего нет. Что в них все величие человека, если хотите — человека, который все на свете одолеет! Мы ведь тоже, можно сказать, сделали такое, что ни одной скотине не под силу!.. Только, пацаны, вы уж всю жизнь держите язык за зубами о нашем маленьком фокусе. Иначе всем нам головы поотрывают, и вашему другу в первую очередь. Такого борова завалить, как этот… литерный, можно сказать, стукач, этого нам никогда не простят, если хоть что-то неладное учуют. Мы должны делать вид, что мы ни при чем, мы только глазами хлопали, а он сам завалился, по собственной глупости. Вот так. Может, я вам чересчур взрослые вещи объясняю, которые вам, пацанам, знать и не надо, но, раз уж ввязались в эту историю, обязаны если не разумом, то ухом и рылом понимать, что к чему. Так сказать, взялся за гуж… А Сент-Экзюпери был отличный мужик, да. Жаль, он давным-давно в Союзе работал, а не в наше время. Я так понимаю, он из тех людей, с кем можно взять бутыль, сесть, выпить по первой — и понять друг друга с полуслова, даже в языках не кумекая. Вот так.

Да, майора прорвало. И, завершив свой монолог, он ещё долго улыбался рассеянной улыбкой — не нам улыбался, а вообще. На жизнь и на весеннюю Москву.

Мы подъехали к отделению, и майор сказал нам:

— Ждите внизу. Вы свое дело сделали, а видеть и слышать лишнего вам не надо.

И мы остались ждать, на лавочке у самого входа в здание. Прошло минут пятнадцать. Послышались шаги, из дверей отделения милиции появился Седой, пытающийся сохранять обычную невозмутимость.

— Пошли, пацаны, — сказал он. Мы стлали и пошли за ним, а он продолжал говорить, не оглядываясь. — Нам здесь больше делать нечего. Ну, может, разок-другой ещё вызовут для дачи показаний, но, может, и без этого обойдется. И нож при мне, — он похлопал по пиджаку, по тому месту, где был внутренний нагрудный карман. — Под расписку получил, что доставлю владелице…

Он вдруг резко выдохнул и остановился. Вытащил свои кубинские убойные сигареты — и, когда раскуривал, мы увидели, что у него дрожат руки.

Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде, чем снова заговорить. И, когда снова заговорил, голос у него был подсевшим — то ли от волнения, то ли от того, что он слишком резко саданул по горлу и по легким крепчайшим черным дымом крепчайшего табака, так резко, как, наверно, самое закаленное горло не выдержит.

— Ну, пацаны, с вам причитается. Особенно за порванный пиджак…Впрочем, с меня тоже причитается, — добавил он после паузы. — Вы и не бросили меня и… и вообще, очень вовремя вмешались. Кто-то из вас сказал фразочку, в результате которой у меня в голове что-то щелкнуло и все окончательно встало на места. И я понял, как нам спастись.

— Это когда ты сказал, что Пучеглазый торгует на валюту?