Новый Мир ( № 4 2010)

кому позавидовать мне?

Чьей кротости хворой, чьей храбрости

займет, затворожившись, кровь,

чтоб слить относительной радости

стакан в абсолютную скорбь?

Вы слышите? Ну, так и слушайте,

пока коченеют слова,

как в дроги впряженные лошади,

как прошлого века лафа.

 

*      *

  *

Из шелеста листьев, из плеска воды

мы ловим словцо, полсловца предсказаний

великой удачи и легкой беды.

Мы все расшифровщики краденых знаний.

Мы все самозванцами вышли в жрецы.

А что! Если грубых материй бормочет

язык, отзываясь на властное рцы,

то разве не нужен ему переводчик?

Вот ты и возносишься, гордая тварь

рассудка, над трепетной тварью безумий.

А вспомни, какой открывает словарь,

когда говорить начинает, Везувий.

Бореи удушат струю, а листву

обрушат. И почерком твердым, не смутно

безмолвье на девственном выведет лбу:

беда навсегда, утешенье минутно.

 

*      *

  *

Так вышло, и Бог с ним.

Ты мне была товарищ,

пусть мы и целовались,

как Князев и Кузмин.

Наш белый пароход

бочком катился в гавань,

пер, как осетр на камень,

на нерест, наспех, вброд.

На палубе оркестр

гонял фокстрот в финале,

но мы не танцевали,

ленясь подняться с кресл.

Все были живы: я,

ты, бои-прибалтийцы.

На мол самоубийцей

держала курс ладья.

Качало синьку джинс,

как в прачечной, прибоем,

и, чтоб спастись обоим,

пришлось таранить жизнь.

 

*      *

  *

Лежал. Не как всегда, а наново

как будто было мне лежать.

Читал Георгия Иванова —

и ждал. И так хотелось ждать!

Чего? С утра — прихода вечера,

а ночью — хоть и ничего.

И даже грубый окрикнечего!

звучал утешно, не мертво.

 

*      *

  *

Вернуться. Сравнимого нет ничего

в реестре поступков. Тут чувство шестое.

В чужое, когда-то родное тепло,

в потерянное, низачем нажитое.

Как пыль, как сквозняк — чтобы воду в ковше,

целуя, не тронуть, губами не сморщить.

Как бывший хозяин пройтись по душе.

Сквозь сумрак и хлам — как наемный уборщик.

Сквозь в вальсе служивший партнершами стул

и всю прикипелость к вещам и пространству,

под линией жизни, которую гнул,

теперь принадлежной всего лишь к убранству.

Зачем было это, найдя, покидать?

Чтобтактосковать? Чтобы, в воду на блюдце

растопленный воск выливая, гадать,

что выпадет, если не выйдет вернуться?

К коричневым пальцам приклеенный взгляд —

в смятенье. Тогдашних ли то фотографий

серебряность? Умбра ли шляпок маслят

тех августов? Просто ли кожа корявей?

Подумаешь прежде. Вернуться, но кем?

Точнее, откуда? На что оглянуться,

вернувшись? Не памятник. Не манекен.

Не призрак... И все же вернуться, вернуться!

*      *

  *

Сколько-нибудь стоящие слова — темповбые.

Из пахтанья вороньего — “раковина”, из ливня — “милый”,