отмеряет единицей срока.
Целиком. И не ноблесс оближ.
Покажите мне Наполеона.
К трауру подшитые плерезы.
Сшибку армий. Шевеленье плазм.
Лето боно, здравствуй, лето боно,
ар-нуво, серебряные слезы,
слов анестезических миазм.
* *
*
Ни гайдновских, ни Моцарта гармоний,
когда с маршрута снят и не звенит трамвай,
сегодня не придумать монотонней.
Нам Брамса, Стра и Шости подавай
как минимум! А то монаха Пярта,
а то и кашель с мест между долями Гу-
байдулиной — скрежещущую кварту
дыханья над могильным ни гу-гу.
Не выдох слаб — запал в гортани клапан.
До крови губы к мундштуку впритык.
Лохматы волосы смычка. Залапан
мазутной пятерней тромбоновый кадык.
Сел голос, и не стать ему вчерашним.
Ну что ж, раз так, и ты зурну, абрек,
вскинь, как обрез. А ведь каким домашним
был, даже озверев, двадцатый полувек.
Полудвадцатый век — трамваев полутрезвых,
не вправивших суставный сгиб и свих
бульварных рельс. Из-за чего в оркестрах
истаял струнных крик и смерзся духовых.
* *
*
Осока режется. Оса втыкает шприц
и вводит яд. Есть что-то в них от жриц.
Одна слепа, другая лупоглаза.
Вселенная для них — питомник жертв,
а сохлый струп и в жилах темный жар
суть толмачи немого их приказа.
Что ты природы царь, гласит он, а они
сама природа, труд ее и дни
и формы. Шип и край не признак злобы.
Ни кровь, ни боль не зло. Их клясть — одно
и то же, как на заумьни-не-но
речь заменять. А кстати, хорошо бы.
Вселенная в кульке плетеном из осок
летит, как из пращи голыш в висок,
звенящим роем брюхо опоясав.
С ней я, и жало жалкое мое,
и мой язык — травинки лезвиё,
и сердце в западне пяти байпасов.
Пока туда-сюда тащусь я и топчусь
и, урывая света по чуть-чуть
и воздуха себе в роскошном лете,
в неструганый доспех не заперся,
коли, осока, приставай, оса,
не обижайте, жальте, не жалейте.
* *
*
Слово, которым мой слух полстолетья назад
алые губы ожгли (а кому-то столетий
и пятьдесят), на подернутый пеплом закат
нанесено, на промчавшийся ливень и ветер.
Слово пещерное, выхваты тьмы из костра,
вопль заклинания чувств под сердитые бубны —
то же, что только что, давеча, только вчера.
Участь безумных речей. Ибо речи — безумны.
Что это было? Чему научило меня
беглое слово? Тепло его выдоха. Голос,
им порожденный. Ожог ледяного огня.
Жизнь посулившее. Жизнь затянувшее в коллапс.
* *
*
Кому позавидовать? Некому,
когда требуху и мослы,
как хворост, отвозят телегами
по бархату тихой золы.
Когда, как Бодлер у Некрасова,
под бредни куста-вещуна
отходную тысячеразово
гоняет пластинку чума.
Нет сил у живых на отчаянье,
на обморок внутрь или вне,
на зрение и на дыхание —