Новгородский толмач

Я солгал ей, сказав, что уезжаю на два-три месяца. Она прижималась щекой к моей груди, обнимала и, глотая слезы, повторяла только одно: «Буду ждать живого… Буду ждать живого…» Я поцеловал ее, поцеловал спящего сына и покинул дом родной — на сколько дней, месяцев, лет? То ведомо одному лишь Господу и ангелам Его.

Дальше все прошло гладко, как было задумано Федором Курицыным. Мы достигли Бронниц уже к вечеру следующего дня. Лодочники были немногословны, видимо, им было приказано не спрашивать, кого они везут и с какой целью. Московское посольство кончало отбор и закупку доспехов для крымского хана. Кара Бешмет обнял меня и с двух слов понял, что произошло, устроил постель для меня в своей горнице на постоялом дворе. Наутро мы поплыли дальше, на трех больших ладьях. Достигли Коломны, где Москва впадает в Оку, и поднялись по Оке до Тарусы.

Реки остаются до сих пор главными путями сообщения в Московии. Только короткий участок пути нам предстоит проделать посуху: от Тарусы до Епифани. Там мы снова погрузимся на ладьи и поплывем вниз по Дону до самого Азова и дальше морем до Кафы, где нас будут встречать воины Менгли-Гирея, чтобы проводить к своему повелителю.

Любезный брат, вспоминаю, что в одном письме Вы написали, что завидуете многообразию моей жизни и обилию путешествий, выпавших на мою долю. Увы, не вольной птицей, выбирающей свой путь, довелось мне носиться по нашей грешной земле, а как осеннему листу, влекомому непредсказуемым ветром. Не исключено, что при других обстоятельствах я с радостью предвкушал бы возможность оказаться на берегах Черного моря, овеянных такими легендами, населенных призраками древних героев и путешественников. Но когда судьба вдруг налетает на тебя, как холодный сентябрьский шквал, отрывает от дома и семьи, под страхом неминуемой гибели гонит в неведомые дали — о, поверьте: тут нечему завидовать.

Если обстоятельства позволят, я постараюсь в Крыму продолжить свои отчеты и сохранить до возвращения в Москву, откуда смогу переправить их Вам. Нравы и обычаи татарского племени еще не были достаточно изучены изнутри и описаны беспристрастным наблюдателем. Допускаю, что здесь может открыться широкое поле для усилий любознательного ума, радостное прикосновение к неизвестным дотоле причудам венца Творения. Но на сегодняшний день я не нахожу в душе ничего, кроме грусти, тоски, страха и глубочайшей обиды на судьбу и людей.

Если мне причитаются какие-то деньги за прошлые труды, очень прошу Вас изыскать возможность переправить их моей жене Людмиле. Лучше посылать их отцу Денису в Архангельский собор, а не на Посольский приказ, где мое имя хотелось бы задернуть пеленой забвения.

Прощаясь с Вами, досточтимый брат, хочу перефразировать римских гладиаторов на арене цирка: «Идущий навстречу Неведомому приветствует тебя!»

С благословением и молитвами,

С. Б.-Ч.

Эстонский дневник

Господи, Боже мой — Святый, Всесильный, Всевидящий!

Верую в воскресение из мертвых. Верю, что воскресишь нас в день Последнего суда и воздашь каждому по грехам его, по страданиям, по вере его.

Плывут перед моим взором картины Суда, вижу праведников, поднимающихся на небеса, вижу грешников, идущих в ад. Вижу грозного Судию и ангелов и огненный хвост кометы на черном небе.

Чего не вижу — какими Ты воскресишь нас? Молодыми, полными сил, или одряхлевшими стариками на пороге смерти? Суду должна подлежать вся жизнь человека — это я понимаю. Наверное, будет много таких, кто в старости искупил добродетельной жизнью грехи юности. Но если не смог, не сумел, не успел? Неужели Ты воссоздашь эти одряхлевшие кости, засунешь в мешок из морщинистой кожи, наполнишь старческими хворобами только для того, чтобы отправить это жалкое существо в ад? За злодейства, совершенные когда-то крепким румяным молодчиком?

И еще одно смущает мне душу. Дано ли нам будет свидетельствовать друг против друга? Все наши дела Тебе известны и так — это я понимаю. Но ведь мы умеем мучить друг друга не только злыми делами. Мы умеем пугать, унижать, оскорблять, издеваться, лишать надежды — одними только словами, а порой даже и молчанием. Дано ли мне будет рассказать, как корчилась моя душа под бичом страха, кипятком унижений, морозом одиночества, топором разлуки? О, дай, дай мне прокричать обо всем этом моим гонителям! И дай услышать Твой приговор им!

Услышав его, я буду готов принять свой приговор с той же верой и любовью к Тебе, с которой прожил всю свою жизнь.

Аминь!

Последнее письмо

Сыну моему, Павлу Степановичу Бородину, из Вильнюса, в лето 1496 года

Дорогой и любезный сын!