Новая исповедь экономического убийцы

Торрихоса особенно уважали средние и нижние слои населения Панамы. Он вырос в провинциальном городке Сантьяго, его родители были школьными учителями. Он быстро продвинулся по служебной лестнице Национальной гвардии, главного военного формирования страны. В 1960-е годы она завоевывала все большую поддержку среди бедноты. Торрихос снискал популярность тем, что умел слушать обездоленных. Он приходил к ним в трущобы, проводил митинги в местах, куда другие политики боялись соваться, помогал безработным найти работу, часто жертвовал свои деньги, которых было у него немного, семьям, пострадавшим от болезни или несчастья.

Слухи о его человечном отношении к людям распространились за пределы Панамы. Торрихос хотел сделать свою страну раем для преследуемых, прибежищем для гонимых с обеих сторон политического фронта — от крайних левых противников Пиночета в Чили до правых оппонентов Кастро. Многие воспринимали его как посланца мира — этот образ прославил его во всем полушарии. Кроме того, он приобрел репутацию лидера, посвятившего себя разрешению противоречий между различными группировками, рвавшими на части многие латиноамериканские страны: Гондурас, Гватемалу, Сальвадор, Никарагуа, Кубу, Колумбию, Перу, Аргентину, Чили, Парагвай. Его небольшая страна с населением всего два миллиона человек стала моделью социальных реформ и вдохновила лидеров самых разных стран и направлений — от польских профсоюзных агитаторов, мечтавших о развале Советского Союза, до воинствующих исламистов вроде Муаммара Каддафи в Ливии.

В ту первую ночь в Панаме в ожидании зеленого света на перекрестке я вглядывался в изображение на уличном щите: меня взволновал образ этого человека, улыбавшегося мне с плаката, — красивого, харизматичного, смелого. Из материалов Бостонской библиотеки я знал, что этот человек умеет отстаивать свои убеждения. Впервые за все время своего существования Панама перестала быть марионеткой Вашингтона или кого бы то ни было. Торрихос никогда не уступал соблазнам, предлагаемым Москвой и Пекином; он верил в социальные реформы, в необходимость помогать бедным, но он не был сторонником коммунизма. В отличие от Кастро, Торрихос намеревался завоевать независимость от Соединенных Штатов, не вступая в союз с их врагами.

В каком-то малоизвестном журнале, найденном мною на стеллажах Бостонской библиотеки, мне встретилась статья, которая превозносила Торрихоса как человека, который повернет историю обеих Америк, положив конец давней тенденции к доминированию США. В качестве отправной точки автор ссылался на «Замысел Провидения» — мессианскую доктрину, особенно популярную в 1840-е годы.

Согласно этой доктрине, завоевание Северной Америки было божественно предопределено, и Бог, а не человек приказал уничтожать индейцев, леса, буйволов, осушать болота, перекрывать реки и развивать экономику за счет постоянной эксплуатации людей и расходования природных ресурсов.

Эта статья натолкнула меня на размышления об отношении моей страны к остальному миру. Доктрина Монро, первоначально провозглашенная президентом Джеймсом Монро в 1823 году, развивала далее идеи «Замысла Провидения». В 1850-е — 1860-е годы они использовались в поддержку особых прав Соединенных Штатов во всем Западном полушарии, включая право вторгаться в любую страну в Центральной и Южной Америке, которая отказывалась проводить политику США.

Тедди Рузвельт опирался на доктрину Монро, оправдывая свое вторжение в Доминиканскую республику, в Венесуэлу, а также «освобождение» Панамы от Колумбии.

Все последующие президенты США, особенно примечательны в этом отношении Тафт, Уилсон и Франклин Рузвельт, ссылались на нее, расширяя панамериканскую деятельность Вашингтона вплоть до конца Второй мировой войны. И наконец всю вторую половину XX века Соединенные Штаты использовали коммунистическую угрозу для оправдания распространения положений этой доктрины на весь мир, включая Вьетнам и Индонезию.

Теперь, похоже, один человек встал на пути Вашингтона. Он не был первым: до него были Кастро и Альенде[15]. Но только Торрихос делал это без коммунистической идеологии, не называя свое движение революцией. Он просто говорил, что у Панамы есть собственные права: на суверенитет народа, суверенитет территорий и суверенитет водного пути, разрезавшего его страну на две части, и что эти права столь же действительны и божественно предопределены, сколь и права Соединенных Штатов.