Non Cursum Perficio (СИ)

-Для тебя я ко всему всегда готов. К труду, обороне, сплетням и сладкому ничегонеделанию, – откозырял ему Диксон двумя пальцами. Странно усмехнувшись – или скривившись?.. – Рыжик подхватил со стола ведёрко со льдом и белым шампанским, жестом велел Камилло взять пиалы и направился в прихожую, к большому зеркалу.

Ведёрко было пристроено на этажерку к телефону. Диксон протянул Рыжику изящную, со странной чеканкой, медную чашу, и с удивлением понял, что у Рыжика сильно дрожат руки.

-Сейчас, Камилло, – судорожно вздохнув, каким-то абсолютно картонным, наигранно весёлым голосом сказал Рыжик, вцепившись в свою пиалу, – сейчас у нас будет Перемена в стиле рекламы чая для похудания. С картинками типа «до» и «после». Мы навсегда забудем себя прежних и навсегда запомним себя новых. Скажи мне, истинно ли ты желаешь этого?

У Диксона озноб прошёл по коже, но он храбро ответил «да!».

-Тогда так... – Рыжик обмакнул в коричневое варево палец и начал писать на зеркале своё настоящее имя – странную вязь рун, древних и ужасающих. Чуть помедлив, Камилло вывел рядом «Камилло Александр Диксон» и критично уставился на подозрительно загибавшуюся книзу кривую надпись.

-Началось, – Рыжик схватил Камилло за руку и впился в неё ногтями с такой силой, что Диксон еле слышно ойкнул. Пару секунд ничего не происходило; потом их имена начали как бы проваливаться и тонуть внутри зеркала – и тогда в нём отразились те, кем они были на самом деле...

Камилло в ужасе уставился на себя самого оцепеневшим взглядом кукушки из ходиков: там, в зеркале, обнаружился его прежний внутренний Диксон. Тот, ещё не прошитый-простроченный по швам, сено-солома, не перетянутый крепкими нитками дорог, не познавший стальной иглы. Вздорно и брезгливо скрививший рот старикан. Не мухнявый и дерюжно-шерстяной, а намертво закованный в ржавые латы собственной принципиальности, напяливший дорогой костюм жирно лоснящегося эгоизма. «Фу-у!» – подумал про этого типчика Камилло, и на его лице отразилась брезгливая гримаса зеркального Диксона.

-Ты форменный псих, Камилло, – сказал тот, из зеркала. – Гляньте только, кого он приволок в свой дом с улицы, с кем он связался, кому он наивно верит! Открой глаза, дурачок. Ты всю свою жизнь вёл себя, как полная тютя, так хоть сейчас возьми себя в руки, чучело драное... Как тебе только не противно якшаться с этой тварью, что стоит за твоей спиной?

Диксон против своей воли глянул вбок, скосив глаза на отражение Рыжика – и вскрикнул, попытавшись инстинктивно отшарахнуться в сторону. Рядом с ним, там, в перевёрнутом мире, стояло презрительно сощурившееся создание, жуткое и прекрасное, а Рыжик, окаменев, молча таращился на него снизу вверх с видом одновременно жалким и заносчивым. Воздух между двумя парами одинаковых чёрных глаз нагрелся и потрескивал от силы невысказанных слов.

-Та-ак, – в конце концов, изрекло отражение Рыжика, опираясь на раму зеркала, и свысока оглядело прихожую Камилловой квартирки, чертя у своих ног кончиком холодно мерцавшей шпаги. Оба Диксона в этот момент смотрели на него с одинаковым выражением лиц: смесь отвращения и ненависти. Почти ничего человеческого не было в этом существе: фарфоровое лицо, застывшее и равнодушное, огненные локоны – не волосы, а свившиеся в затейливую причёску змейки с медной чешуёй, чёрный шёлк одежд, и столь же чёрные крылья за спиной – ни единого белого пёрышка, ни единого блика света в бездонных антрацитовых глазах...

Чуть качнув гордо поднятой головой, отражение проронило:

-Ну, мы и докатились... Живём обычной человеческой жизнью, и изображаем непонятно для кого отвратительную сладкую невинность... Как же ты до сих пор не удушил сам себя за эту постоянную ложь? Как ты до сих пор не убил это жалкое создание по имени Камилло, что смеет смотреть на тебя с отвращением? Что смеет называть тебя...

-Да! Неважно, как меня звали раньше – а Камилло зовёт меня Рыжик! – с отчаянной злостью закричал он на своё отражение, холодно глядящее на него сверху вниз из зеркала. – Диксон, не слушай их, пей наперстянку – давай навсегда забудем... этих!

Рыжик поднёс к губам медную пиалу, дрожа и обжигаясь, зажмурился и сделал первый глоток. Камилло, оторвавшись, наконец, от созерцания неприятных сторон своей личности, тоже отхлебнул из чаши, не отказав себе в удовольствии показать напоследок язык возмущенно вскинувшемуся прошлому Диксону. Наперстянка оказалась горьковатой и пряной, как сама свобода. Ароматы полевых трав, блаженный бальзам для уставшей помнить души, спасительная темнота...

Камилло поймал губами последнюю каплю, и медная пиала, выпав из руки, почти одновременно с Рыжиковой брякнула об пол.

-Долой милорда, который презирал всех без исключения людей и не верил никому, – тихо прошептал Рыжик в опустевшее зеркало, – долой высокомерное чудовище, истерзанное своим собственным одиночеством, долой Норда и все его вопросы без ответов, – долой!