Ноев ковчег

Анька бредила конструктивизмом еще с середины двадцатых. Сама гениальная идея Густава Клуциса – что искусство не отражает, не копирует, а создает новую реальность и воспитывает – ее просто окрыляла. Теперь искусство служило производству, а производство – народу. И Анька всем сердцем, рукой и кистью откликнулась на призыв «сознательно творить полезные вещи». Конструктивизм – это про всех и для всех, и если менять своими конструкциями город, то можно изменить мысли и чувства горожан – сделать их лучше, ярче, честнее, счастливее! Как же ей это нравилось! И несмотря на конъюнктурную хлебную должность, все свои вечера и короткие выходные между командировками она проводила в разработках собственной агит-машины, которая изменит хитрых, ленивых, вечно ноющих горожан. Это была ее мечта, отдушина, спасательный круг, цепляясь за который, она выбралась из инвалидности. И вот все было практически готово – не хватало расчетов по расходу металла и надежности креплений. Она открыла окно и громко орала: «Взвейтесь кострами, синие ночи!» в предвкушении, как наконец-то перейдет от ненавистных разгонов санаторных горе-художников к настоящему большому искусству…

А в Боре помимо афериста жил великий актер. Проводив Аню, он отправил соседку со срочной телеграммой в Одессу: «Встречайте вечером Правую ногу пробил нужен врач».

Интеллигентными знакомых Бори назвать было сложно. Обычные молдаванские биндюжники, правда, тихие, немолодая семейная пара и взрослый сын, Анькин ровесник. Двор, до боли похожий на ее Мельницкую, только больше и беднее.

Она оставила авто у ворот и заскочила с запиской и монетой.

– Уважаемый человек был, – вздохнул знакомый, посмотрев на записку. – Помянем?

– Нет. Спасибо, мне пора.

– Я проведу, – мужчина вышел с Аней к машине.

– Серьезный аппарат, – уважительно прогудел он, посадив ее в салон и обойдя вокруг. – Ой, да у тебя колесо спустило – видела?

Анька выглянула – заднее пассажирское стояло на ободе.

– Да как же так?! – воскликнула она. – Да я ж доехала нормально!

– Наверное, гвоздь поймала. Сейчас мы все подкачаем, подлатаем, – утешил ее биндюжник. – Дай пару минут, ну, видно, судьба посидеть, выпить. Не хочешь водки – сейчас чаю принесу.

Анька пила пустой чай с хозяйкой и рассматривала двор. Точно как у нее, с вышедшими поглазеть соседками и орущими детьми. Биндюжник с сыном управился очень быстро.

– Ехайте по-тихонькому, сильно прошу, – улыбнулся он ей на прощанье. Анька оглянулась – корзина с подарками была на месте. Нетронутая. Ее плащ тоже. Да что ж я такая мнительная сука? Это ж надо так людей подозревать, – сама себя совестила она по дороге домой.

Через две недели Аня снова была в Крыму. Ехать – не ехать к Боре? Зачем ехать? – думала она, курсируя между санаториями. А и ладно, решила потом – что теряю? Сколько там тех крымских командировок осталось…

Борька был дома, обрадовался, что-то прикрикнул по-татарски старухе на огороде и повел Аньку к морю.

– Купаться давай – жара невыносимая.

– А у меня купальника нет, – опешила она.

– Здрасьте-пожалуйста! В Крым она без купальника приехала! Да ты что?! – удивился Боря. – Ну давай тогда голяком – тут мало кто заходит, так что девочки направо, мальчики – налево.

– Ты с ума сошел? – насупилась Анька.

– Да ладно, – хмыкнул Борька, – что я там особенного не видел? На вот, держи, как знал – все постиранное и даже поглаженное. Мужское, правда, – он вручил Аньке сатиновые мужские трусы и майку. – Прости, подруга, меньше нет.

Когда она, стесняясь и подпрыгивая на горячей гальке, вышла из-за кустов, Борька не выдержал и хихикнул: – Душераздирающее зрелище! Просто сирота-беспризорник! Отощала ты совсем в своих командировках. Купаемся – и срочно тебя кормить.

После плотного обеда старая татарка, покосившись на Аньку, поставила на стол миску.

– О, коштеле! Обожаю! Настоятельно рекомендую – местное лакомство! – воскликнул Боря.

– Кто? Какое теле? Это ж хрустики, или, как Нюська называла, – хворост! Тоже мне диковинка, – хмыкнула Анька, но хрустик взяла. – Мама вкуснее делает, – скривилась.

– Так, не обижай старушку! Она старалась, – Борька оглянулся и затараторил что-то на татарском. Потом перевел: – Я ей сказал, что ты в восторге, просишь рецепт. Кстати, я тебе тут кроме коштеле еще конины вяленой в дорогу раздобыл.

– Завязывай с гостинчиками, – усмехнулась Анька. – А то я и так себя обязанной чувствую.

– А ты сможешь еще одну записку на Костецкую завезти?

– Опять молитва?

– Не поверишь, я – идиот, бобеле свою любимую с дедом не записал. Понял, когда ты только отъехала. Ну дурак же…

– А что, просто имена в телеграмме послать нельзя?

– Ты пойми, у этого биндюжника старший брат – раввин. Все, что на их имя приходит, проверяется.

– Так, может, и за двором следят?

– Ханка, ты же умная женщина. Как ты думаешь – может кто-то посторонний незаметно следить за двором на Молдаванке? Тем более на Костецкой?

Анька рассмеялась:

– Там и ходить-то чужим боязно, не то что вынюхивать. Местные враз пришибут и за Балковской прикопают – не найдешь.