Ночь предопределений

Он вышел тогда из камеры с чувством брезгливой жалости к этому парню, выросшему в каком-то темном подполье, раздавленному тяжким смирением перед своим богом... Ведь смирение так похоже на измену, предательство!.. Все так, все так... Если бы не упорное спокойствие, которое — он ощущал всем нутром—ее поколебать, если бы не лучистые эти глаза, не их покровительственный, но вместе с тем и как бы виноватый взгляд сверху вниз?

Сейчас он усадил этого парня — что с ним стало тогда, судили ли его, он не знал,— усадил, этого парня перед собой, и .лицо его первым проявилось на еще пустоватой фотографии, где пока виднелись чьи-то сапоги, чьи-то руки, охватившие колени, чьи-то красные погоны с цифрами «23» — номером дивизии, входившей в Особый Оренбургский корпус... Лиц не было, кроме этого — худощавого, вытянутого, с упорным взглядом синих светлых глаз...

Такой во что угодно поверит, подумал он. А если поверит, то и пойдет. Через пустыню пойдет, через пески... Хоть куда... В страну Беловодию, скажем.

Да, именно, именно — в страну Беловодию!.. Впрочем, туда, в сказочную эту страну бежали в те времена сплошь да рядом вовсе не религиозные фанатики, а, напротив, основательные, трезвого разума мужики, крестьяне, кто в одиночку, кто целыми семьями, а то и деревнями... Бежали за тридевять земель, туда, где «ни татьбы, ни воровства», где «реки млеком и медом текут», где «несть числа злату и серебру», а главное, самое главное — ни царя, ни помещиков нет и в помине... И верили ведь, да еще как верили, что страна такая на самом деле существует,— не даром ходили по рукам «маршруты» с точнейшим указанием, как ее достичь, этой Беловодской земли... Были, конечно, и прохиндеи, ловкачи, которые грели на этом руки, но потому и грели, что были способные поверить, не поверить — уверовать... И гуляли по Руси потаенные листочки, переписывались, заучивались по складам, твердились, как молитва, от отца к сыну передавались, как завещание, сберегались на донышке солдатского сундучишки, чтобы однажды, когда совсем уже станет невмочь,— кинуть все и удариться в побег, доверясь самовидцу иноку Марку...

Однажды... он вновь с нежностью вспомнил Жаика, его такую пронзительную и верную догадку. Однажды... Возможно, этим «однажды» и оказался Зигмунт, которому дозволялось по воскресным дням читать Евангелие... А любимейшим было для него в ту пору Откровение Иоанна, то есть Апокалипсис... И можно представить себе, как звучало оно — надежда на крушение зла и предвестие правды на земле — в устах вчерашнего диспутанта с Васильевского острова, почитателя Мицкевича, который умел не только в кругу земляков, но и в роскошной петербургской гостиной графа Генриха Ржевусского ораторствовать со страстью Конвента лучших времен!..

Он представил себе — не без юмора — эту картинку. Зигмунта меж камней, выступающего с нагорной — вот уж во истину! — проповедью, с Евангелием, зажатым в левой руке, посреди пустыни, перед тремя-четырьмя солдатами, силящимися понять его увлеченную, пересыпанную шипящими, сильно акцентированную речь и доверяющими более интонации, чем смыслу... Феликс уселся на камень и развернул небольшое Евангелие, довольно потрепанное, с обернутым в газету переплетом, которое привез с собой и прихватил, выходя из гостиницы. Что мог выбрать для своих «чтений» Зигмунт из Апокалипсиса?..

Многие места в тексте были отчеркнуты, он сам делал эти пометки, читая, но еще не думая при этом о Зигмунта так, для себя, про себя. Это были чаще всего самые понятные, легкие места, уж давно ставшие притчей во языцех, получившие распространение через литературу, через живопись, и оттого порядком стертые, не осознаваемые обычно в каком-то коренном, первородном смысле. Но здесь они звучали свежо, и смысл их вонзался в сознание — отточенный, резкий. Феликс наткнулся на отчеркнутые строфы:

15. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч:

о, если бы ты был холоден, или горяч!

16. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,

то извергну тебя из уст моих.

«То извергну тебя из уст моих,— повторил он про себя. — То извергну...» И вдруг подумал, что весь этот розыгрыш похож на то, как если бы он пытался раздуть тлеющий в погасшем костре уголек, жалкую искорку, которая светится в разворошенной глубине, и то ли вспыхнет, займется жаром, то ли зачахнет совсем. Вера, подумал он. Чтобы идти через пески через годы... нужна вера. Наивная, слепая, присущая неразвитому, темному уму... Мы слишком развиты, слишком опытны и информированы, чтобы верить. Чтобы идти через пески... Нам нужно в точности знать, где, на какой широте и долготе находится Беловодия, и как до нее добраться, поездом или самолетом, и сколько стоит билет, и нельзя ли сразу взять — на всякий случай — в оба конца... Но это уже не вера, а знание...

«А я — я слышу глас, но не имею веры»,— подумал он словами Фауста.— Вот именно: глас — и только... Потому как — «ни холоден, ни горяч»...