Ночь предопределений

Он говорил по-казахски, Феликс кое-что ухватывал сам, кое-что сходу переводил Козырев, как и все местные, знавший казахский язык. Но еще до того, как Феликс понял, о чем говорит Баймурзин, в комнате стихло, все лица повернулись к его красному, словно распаренному лицу, и стало слышно, как в душном, несмотря на раскрытые окна, воздухе жужжит и бьется под потолком большая черная муха.

Казеке, сказал он, был настоящий мужчина, джигит, с отважным и смелым сердцем. Душа у него была открытой и широкой, как степь... И что-то еще, про степь и душу, Феликс не разобрал, а Козырев не стремился к синхронному переводу. Плохой человек имеет мало друзей, хороший человек — много врагов, сказал Баймурзин. Раньше они с Темировым были друзьями, впоследствии жизнь столкнула их, развела в разные стороны... Но Казеке и в дружбе, и во вражде оставался верным себе — прямым, не скрывающим своих намерений. Он никогда не хитрил, не действовал исподтишка. Память о плохих людях исчезает, подобно кругам на воде, зато память о хорошем человеке нельзя уничтожить, как нельзя стереть зарубку на камне.

Так, или примерно так сказал он, ни на кого не глядя. Потом он выпил, громко булькая, стакан водки и продолжал сидеть, не выпуская из рук пустого стакана, уставясь на него черными горячими глазками в разрезах набрякших век.

В первую секунду возникло замешательство. Но аксакал, тот самый, с которым Феликс ехал в автобусе, одобрительно кивая, повторил последние слова Баймурзина. За ним облегченно вздохнули остальные. Всюду раздавались голоса, твердившие о камне и зарубке. У многих в глазах стояли слезы. Один Карцев едва заметно пожал плечами, с усмешкой взглянув на Феликса. Тому был неприятен этот взгляд. «Бросьте...— сказал он, — Когда прежний враг... Если хотите, в этом даже какое-то благородство...» — Он с досадой почувствовал, что возражает не столько Карцеву, сколько самому себе.

Вместе с Козыревым они вышли перекурить.

Глядя на людей, по-прежнему толпящихся во дворе, Феликс вспомнил, что Темиров раньше представлялся ему угрюмым одиночкой...

В небе блекло мерцали первые звезды.

Они постояли на крыльце. Козырев сказал:

— Поговаривают, в ауле, куда они ездили, заварилась какая-то ссора. Подпили, потом стали привязываться к Темирову, он ответил... Дальше — больше... Не слышали?

— Нет,— Впрочем, Феликс тут же припомнил, что вчера, когда он вернулся в гостиницу и застал там Жаика, тот, кажется, тоже обмолвился о чем-то таком... Но он был совершенно смят, уничтожен случившимся, да и Феликсу было не до расспросов.

— А что за тип этот Ораз?— спросил Карцев.

— Так, — неопределенно махнул рукой Козырев,— болтают разное... Будто бы он приходится каким-то дальним родичем Баймурзину... Вот они и боятся, как бы люди чего не подумали...

— Действительно, совпаденьице,— сказал Карцев,— Прямо какой-то детектив...

Когда вернулись в дом, говорил Сарсен. Пока курили, а потом пробирались на прежнее место, они пропустили добрую половину его речи. В дверях теснились люди, было неловко их расталкивать, мешать слушать, тем более Сарсена — он видимо, хорошо говорил... входа, где они вначале застряли, Феликс увидел Айгуль - ее затылок, плечо, напряженное, острое, и отведенный в сторону локоть. Она держала в руках круглое блюдо, не очень большое, но довольно вместительное, из тех, что приносили и ставили на дастархан. Куски баранины, курящейся паром, громоздились на нем горой, так что держать его на весу, да еще долго, было нелегко. Но руки Айгуль как впились в закраины блюда, так и не выпускали, хотя пальцы, особенно костяшки — заметил Феликс, глядя сверху, через плечо _ побелели от напряжения. Лица ее он не видел,— только пальцы, бугорки костяшек... Желтое, разваренное курдючное сало лежало на блюде ломтями, и Феликсу под неторопливое, мерное струение голоса Сарсена в какой-то миг представилась его рука, выколачивающая о донце тарелки разрубленную наискось мозговую кость.

Они сели. Сарсен говорил по-русски. Лицо его порозовело, глаза, обычно сонные, в туманной пленке, сейчас сверкали огнем. В иных местах, особенно патетических, он переходил на казахский. При этом он то вскидывал правую руку до уровня подбородка, словно держал на раскрытой ладони хрупкую вазу или ловил редкие капли дождя, то прикладывал ее к выпуклой, мясистой груди, обтянутой тонкой рубашкой.

Он говорил, что такие люди, как Темиров, живут не для себя, а для других... («Для всего народа... всего района...» — не очень складно перевел Козырев). Такие не рвутся в начальство, не ищут славы, почестей или денег... Он был маленький человек... («Занимал маленькую должность» — Феликс на ходу отредактировал Козырева), но выполнял большую, важную для государства работу... Он хотел одного — чтобы люди за которых он проливал кровь в сражениях, были счастливы...— Дальше Козырев сбивался, не успевая переводить, но Феликс уже и не нуждался в этом. Он уловил что-то про горы, которые тем выше, чем дальше от них отходишь...