Ночь каллиграфов

Молодой человек не настаивает. Пройдя десять метров, он оглядывается и зовет меня по имени, сам себе не веря.

Некоторое время мы в оцепенении глядим друг на друга. Внешне мой сын похож на француза, его происхождение выдают только глаза. Он берет у меня чемодан. Мы идем к выходу, почти не поднимая глаз. Иногда он украдкой посматривает на меня: может быть, мой вид его разочаровал? Его отец всегда предпочитал красавиц, и сын не был готов к тому, что я окажусь другой. Внешность у меня вполне заурядная: я высокая, с хорошей осанкой, резко очерченным профилем, ни кокетства во мне, ни жеманства… Что ж, теперь будет знать, что восточные женщины бывают и такими. Моя улыбка его смущает, теперь уже я его разглядываю, а он опускает глаза. Hyp не любитель бурно выражать эмоции, да и я считаю, что после стольких лет они будут неуместны. Хорошо, что мы друг друга понимаем.

В такси, везущем нас в квартирку Нура на улицу Сольферино, я замечаю, что ладони у него длинные и тонкие, совсем как мои, и на душе сразу становится легче. Я вспоминаю, как эти самые руки хватали меня за волосы и рвали мои жемчужные бусы, когда Нуру было не больше года.

Hyp очень печется о моем удобстве. Он освобождает для меня ящики комода, устанавливает ширму между кроватями. Смущенный неожиданной близостью, он отправляется вниз, за сигаретами.

Комнатка завалена учебниками по медицине, на полках – библиотечные книжки, на полу – пластинки.

Мы пытаемся привыкнуть друг к другу, избегая поверхностных проявлений чувств. Я не касаюсь сына, мои глаза целуют его издалека, уши впитывают его слова. Мы вместе ходим по музеям, оживленно беседуем и постепенно знакомимся ближе, ничего не говоря о себе напрямую.

Однажды за ужином, выпив вина, он признается:

– Отец никогда про Вас не рассказывал. Мне кажется, ему неприятно вспоминать о вашей совместной жизни. Вы когда-то любили друг друга?

– Это был брак по договоренности. Ваш отец на время подобрал себе жену и страну проживания. Каллиграфка вряд ли казалась ему идеальной супругой. Он скорее предпочел бы, чтобы я ему изменяла, только бы не переписывала целыми днями суры у себя в мастерской.

– Иногда вера делает людей одинокими. Отец Мутран учил нас молиться совместно. Я свои молитвы пел, Вы свои писали. Результат один и тот же.

– Мой Бог лишен слуха, он вчитывается в арабески, и моя рука управляет его неслышимой песней, как отец Мутран – вашим школьным хором.

Это сравнение позабавило Нура.

– Тем лучше для тех, кто фальшивит, – замечает он. – У них всегда есть возможность обратиться в Богу в письменном виде.

Мы выпили вина и вскоре почувствовали, что первоначальная скованность исчезла. Домой мы вернулись рука об руку. Все сразу изменилось. Неподвижная Сена казалась мне мутнее Босфора. Hyp попросил, чтобы я написала ему имя пророка, в завитке. Рожденный мусульманином, мой сын никогда не видел этого имени на письме.

Прежде чем уснуть, в состоянии полудремы мы через ширму рассказываем друг другу самые важные эпизоды нашей жизни. В темноте мы чувствуем себя раскованнее, некоторые истории смешат до слез. Вечерние разговоры входят в привычку. Мы всегда позволяем друг другу рассказать историю до конца, слушаем не перебивая. Ширма между кроватями вынуждает меня говорить громко, а хотелось бы шептать.

Я описываю сыну наш яли, домик садовника, аромат розового шербета, который Хатем обычно готовит в сильную жару. «Тебе едва исполнился год, а я уже ставила тебя на подоконник послушать, как поет муэдзин в нижнем городе. Ты смотрел в небо и думал, что это Бог в определенные часы обращается к нам из-за облаков. Я показывала тебе тонкие очертания минарета вдали, чтобы ты понял, откуда доносятся эти протяжные звуки. Ты протягивал ручку, сжимал и разжимал пальчики, словно порываясь ухватить крошечный силуэт, призывающий правоверных к молитве. Прошли годы, прежде чем ты понял, что до него целые километры. Пухлой ладошкой ты закрывал мне рот, словно пытаясь помешать мне петь вместе с ним:

Ла илаха ила Аллах. [47]

Убежденный агностик, твой отец говорил, что ты пошел в него. Он не верил ни в единого Бога, ни в единственную женщину».

Вечер за вечером Hyp рассказывал мне о своем детстве, прошедшем вдали от меня. Отец Мутран заменил ему мать, а отец Камил – отца. В летние каникулы мой сын целыми днями бродил по школьному двору с мячиком под мышкой, в минуты тягостного одиночества с остервенением швыряя его в корзину. Он терял аппетит, худел на глазах. Отец Мутран подозревал, что у Нура анемия, и заставлял пить воду со ржавчиной для повышения гемоглобина.

В сентябре возвращались с каникул другие дети, прошел первый осенний дождь. Одноклассники заменили ему братьев, о которых он так мечтал. Он жил их воспоминаниями о домашних каникулах, повторял за ними «мама», «папа». Его собственный отец вечно сказывался занятым. Признаки анемии пропадали с приездом друзей, к тому же сосед Нура по комнате хранил под кроватью богатые припасы, привезенные из дома, и щедро с ним делился.