Ночь каллиграфов

Моя стареющая мать сокрушенно наблюдала, как тает семейное богатство. Мехмет же отказывался от всех должностей, которые ему предлагали. Он считал ниже своего достоинства работать хранителем в стамбульской библиотеке или ассистентом в градостроительном управлении. Политические иллюзии подпитывали его и без того неадекватное самомнение, и в итоге мы предоставили ему отдельное крыло дома, чтобы только не слушать тревожные предостережения и неправдоподобные предсказания.

Напряжение в доме не спадало, конфликт неумолимо двигался к развязке. Однажды, когда я переписывала строфы из Корана в стиле губари, [45]в комнату неожиданно, без стука, ворвался Мехмет. Он опрокинул чернильницу, содержимое которой расплескалось по клетчатым листам бумаги, схватил дивит старика Селима и вышвырнул его в окно мастерской. А потом, ни слова не говоря, вышел. Недим попытался отвоевать у моря драгоценные принадлежности, но тщетно: старинный дивит вместе с чернильницей и каламами поглотили волны Босфора. Потревоженный шумом Селим, должно быть, счел морскую муть местом более благоприятным для себя, нежели сухая могильная земля, и забрал свое сокровище. Больше мы его не видели.

Я представляла себе, как качаются на волнах чернильница и каламы, и сердце мое сжималось.

В доме внезапно воцарилась тишина, было слышно только, как Hyp повторяет алфавит. Его отец заявил, что дождется конца войны и навсегда покинет и эту непросвещенную страну, и приютившую его семью умалишенных. Мы тоже надеялись, что с его уходом в доме восстановится мир. Мехмет занимал теперь половину дома, и в нашем жилище пролегла невидимая линия раздела, спасавшая нас от его дурного нрава.

Однако и в мае 1945 года, когда было объявлено о капитуляции Германии, Мехмет не спешил покинуть наш дом. Следуя нелепой привычке связывать все события своей жизни со знаменательными историческими моментами, он дождался шестого августа, когда американские самолеты сбросили бомбу на Хиросиму. Взрыв занял каких-то сорок пять секунд – примерно столько же потребовалось моему мужу, чтобы окончательно уйти из нашей жизни. Он согласился на должность директора табачной фабрики в Бейруте при условии, что мы отпустим с ним сына. Я до сих пор вижу, как маленький Hyp следует за отцом, сгибаясь под тяжестью чемоданчика, набитого оловянными солдатиками и ракушками вперемешку с мальчишеской одеждой. Он был уверен, что скоро вернется домой, и даже забыл меня поцеловать. Я не показала ему своих слез. Я плакала сердцем, не позволяя скорби вырваться наружу. С отъездом моего маленького солнышка жизнь навеки утратила для меня свои краски. Мы стояли втроем на пороге, мать, сестра и я, и он махал нам ручонкой, страшно гордый тем, что отправляется в путешествие.

Его отъезд ускорило происшествие, случившееся накануне и глубоко нас потрясшее. Я не смею пока о нем рассказать. Подожду, пока стыд и боль немного утихнут.

* * *