Нобелевский лауреат

«На кого ты меня оставляешь, — всхлипывала мать, вцепившись в ее руку. — Я не могу жить одна, я не привыкла. Сначала отец, а теперь и ты. Неблагодарные!»

«Но, мама», — начинала Ванда, и тут же умолкала.

Что она могла ей сказать, чем утешить? Тем, что она не уезжает на другую планету, да даже в другой город?

А под конец, когда Ванда окончательно съехала от матери, они поругались из-за какой-то ерунды. Ванда уже и не помнила из-за чего.

Но несмотря на это, она тревожилась за мать. Сколько раз бралась за телефон, чтобы позвонить ей, и тут же отказывалась. Она боялась голоса матери, который оставался таким же, каким Ванда его помнила с детства. Этот голос был способен обмануть, подвести. А потом, когда Ванда, в очередной раз сглупив, была готова ему довериться, он был способен обрушить на нее всю свою материнскую непреднамеренную жестокость.

«Ты не выполнила ни одного моего желания», — упрекнула ее старшая Беловская, когда они виделись в прошлый раз. «Нет, мама, — возразила ей тогда Ванда. — Все твои желания я выполнила. Как раз в этом моя главная ошибка».

Все-таки когда-нибудь нужно покончить с этой мелодрамой, но такой день все никак не наступал. Каждый раз, когда ей звонил незнакомый номер, Ванда умирала от страха, потому что первое, что ей приходило в голову, это то, что звонят из какой-нибудь больницы, куда могла попасть ее пожилая мать.

А что будет потом?

А, будь что будет!

Ванда открыла холодильник. Там было пусто. На полке лежали только несколько листиков салата для Генри, кусок несвежей ветчины и одно яйцо. В хлебнице она обнаружила пакет сухарей. Почти все были поломаны, но ей удалось найти два целых. Она положила на каждый сухарь по ломтику ветчины и засунула их в духовку. Потом достала сковородку и сделала яичницу из одного яйца.

Часы показывали полдевятого. Город потихоньку затихал, словно буйный ребенок, которого нелегко усмирить. Ветер наконец-то стих, хотя в воздухе продолжали носиться лепестки с цветущих деревьев, которые он сбивал с какой-то дикой радостью на протяжении всего дня. Стало прохладно. Неполная луна еле угадывалась на бледном небе. Странно пахнуло чем-то влажным и затхлым, что обычно характерно для ноября. Ванда быстро дожевала импровизированный бутерброд и закрыла дверь на балкон.

Так-то лучше. Намного лучше.

Ванда включила телевизор. В новостях как раз показывали их пресс-конференцию. Она заглушила звук и уставилась в экран.

Ее заинтересовали не речи людей, а их лица и жесты — не то, что они говорят, а то, что хотят сказать, но по какой-то причине не могут.

Что-то им мешает. Нечто гораздо более важное, чем они сами.

Наконец камера показала общий план зала, и Ванда увидела себя. Не знай она, что была там, ни за что бы себя не узнала. Она увидела безликую женщину с ничего не выражающим лицом. Еще не старую, но уже не первой молодости. Волосы на голове торчали в разные стороны, потому что после улицы она забыла их причесать.

Изображение исчезло, и на его месте вновь появилась телеведущая.

Ванда вымыла тарелку и сковородку, вытерла руки кухонным полотенцем, которое уже давно просилось в стирку, поставила на плиту кофеварку. Потом принесла из комнаты пистолет и, расположившись за столом, принялась его чистить.

Когда она с этим занятием покончила, часы показывали без пяти минут девять. До назначенной встречи оставалось пятьдесят пять минут. На дне чашки — еще немного кофе, но он уже остыл.

Она старательно вымыла руки после смазки, снова вытерла их кухонным полотенцем, потом пошла в прихожую и достала из сумки книги Гертельсмана, которые дала ей Настасья Вокс. Вернувшись на кухню, Ванда села за стол и открыла «Кровавый рассвет».

Она не помнила, когда в последний раз читала роман.

Если эту книгу вообще можно было назвать романом.

Пролистав книгу, Ванда нигде не увидела чего-то такого, что хотя бы отдаленно напоминало диалог. Возможно, Гертельсман — современный писатель, и в его романах люди вообще не разговаривают — как те, в телевизоре, когда выключишь звук. Именно это ей и предстояло установить.

Не ищи страдание, оно само найдет тебя. Не сей его, оно само взойдет и заколосится. Не поливай его своими слезами, ибо и без них оно поднимется выше тебя. Не питай его кровью своей, ибо и без нее когда-нибудь оно расцветет на челе твоем. Помни только, что им ты ничего не сможешь искупить. Ничего.

6