Но и я

— Так вот, суть в том, что доклады — это мой кошмар, я жутко боюсь, да еще препод — монстр. Проблема в том, что я ляпнула сдуру, что сделаю доклад про бездомных… ну, там, чтобы понять, как… (Здесь начинается самая деликатная часть монолога, и я уже не помню ничего из того, что приготовила заранее, обычное дело, когда волнуешься.) Понять, как получается, что женщины и, в частности, молодые девушки оказываются на улице. Ну вот как ты, например.

— Я тебе уже говорила, что ночую у друзей.

— Ну конечно, я знаю, я о том и говорю, женщины без постоянного места жительства…

— Это ты обо мне?

— Нет… То есть да… Не совсем о тебе, но я хотела… Я пообещала… В общем, я должна взять интервью.

— Интервью?!

Ее глаза округляются, машинально она поправляет упавшие на лицо пряди.

— С удовольствием бы выпила еще пива.

— О'кей, не вопрос. (Я уже сказала самое сложное, теперь главное не упустить нить.) Ну вот, если тебя не затруднит, я могла бы задать тебе несколько вопросов, это бы мне послужило фактическим материалом, своего рода свидетельством очевидца, понимаешь?

— Очень хорошо понимаю.

Да-а… Зато мне не так-то просто понять, согласна Но или нет. Она подает знак официанту, тот кивает издалека.

— Так ты согласна? Она молчит.

— Ты могла бы мне просто рассказать, как вы живете, где и как едите, где спите, или, если хочешь, ты можешь говорить о других, необязательно о себе.

Но по-прежнему молчит.

— Ну и потом, так мы будем часто видеться, ходить в кафе…

Официант ставит пиво на стол, он хочет рассчитать немедленно, я уже давно заметила, что у них свой профессиональный жаргон, он заканчивает свою смену и хочет рассчитать немедленно, и неважно, что спустя три часа он все еще будет здесь, в Париже повсюду так. Я протягиваю пять евро, Но опускает голову, я пользуюсь этим, чтобы получше ее рассмотреть. Если отвлечься от черных полос на лице и шее, от давно немытых волос, то она очень красивая. Если бы она была чистой, хорошо одетой, модно причесанной и менее усталой, она бы, пожалуй, была красивее Леа Жермен.

И тут Но поднимает голову:

— Что я получу взамен?

Уже поздно, и отец, наверное, беспокоится. Я возвращаюсь самой короткой дорогой, прокручивая в уме нашу беседу. Это легко, потому что в моей голове записывается все, даже малейший вздох. Я не знаю, как это происходит, но с самого раннего детства у меня в голове, как на ленте пишущей машинки, отпечатываются все слова и хранятся там так долго, что время от времени я вынуждена их удалять, чтобы избежать перегрузки.

Ужин готов, и стол накрыт. Мама уже легла. Отец ставит блюдо на стол, берет мою тарелку, чтобы положить мне порцию, наливает воды в стаканы, я вижу, что он грустен, деланное веселье стоит ему усилий, это слишком заметно. Я умею распознавать среди всего прочего фальшивую радость, неискренние интонации, слова, противоположные чувствам; я умею видеть печаль отца и матери, как подводные камни на дне реки. Я ем жареную рыбу и пюре, стараюсь улыбаться, чтобы приободрить отца. Он виртуозно умеет вести беседу и создавать впечатление, будто происходит что-то интересное, когда на самом деле не происходит ничего. Он умеет задавать вопросы и сам отвечать на них, изображать оживление, вставлять лирические отступления, один, под каменное молчание матери. Обычно я стараюсь ему помочь, делаю «хорошую мину», расспрашиваю обо всем подряд, требую деталей и примеров, высказываю суждения, ищу противоречия, но на этот раз я не могу. Я думаю о своем докладе, о Лукасе, о Но, все путается в сплошном тумане страха. Отец рассказывает о своей работе, о скорой деловой поездке, я смотрю на кухонные обои, на свои детские рисунки, пришпиленные к стенам, на большую рамку с нашими фотографиями, где мы все трое счастливо улыбаемся в объектив, фотографиями из прошлой жизни, жизни до.

— Ты знаешь, Лу, понадобится время, чтобы мама стала прежней. Много времени. Но ты не должна беспокоиться, все будет хорошо.

В кровати я снова думаю о Но, о ее старой куртке, дыры на которой я сосчитала. Их пять — две от сигарет и три просто дыры.

Думаю я и о Лукасе, снова слышу его голос: «Не волнуйся, Пепит, я уверен, все пройдет прекрасно».

7

Когда я была маленькой, я часы проводила перед зеркалом, пытаясь приплюснуть уши. Я считала себя уродиной и изводилась вопросами, навсегда ли у меня такие оттопыренные уши или со временем они перестанут топорщиться и как бы ускорить этот процесс. Может, например, каждый день, зимой и летом, расхаживать в резиновой шапочке для плавания или в мотоциклетном шлеме?.. Мама объясняла, что в младенчестве я обожала спать на боку, вот ушки и свернулись трубочками.

Когда я была маленькой, то мечтала стать светофором на самом большом перекрестке — мне казалось, что нет ничего важнее и почетнее, как регулировать движение, переключаясь с красного на зеленый и тем самым оберегая пешеходов.