Ницше

Философская открытость, духовная близость заменили Фридриху и Лу физическую. Тем не менее ни болезнь, ни подавленные чувственные влечения не воспрепятствовали пробуждению любви. По свидетельству сестры и злого демона философа Элизабет, чувство к Лу была самым сильным в его жизни. Ницше даже на время прервал отношения с сестрой и матерью, которые возненавидели Лу. Однако в жизни философу не хватало того героизма, который он столь красочно описывал в книгах. Даже после того, как он сделал официальное предложение и послал письмо-уведомление об этом родителям Лу, близость-ненависть к сестре оказалась сильнее. Вновь попав под ее влияние, Ницше написал Лу, что бросает ее из-за «ужасного характера»: «Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит». Возможно, прощальная песнь Ницше «Так говорит Заратустра» — плод этой любви, идеальная мечта о друге, которого он желал обрести, но утратил вместе с Лу.

Я еще вернусь к отношениям Ницше с друзьями и женщинами, в том числе к периоду его увлечения Лу Саломе, кончившемуся, как можно было предвидеть, разрывом и бегством. Отъезд Ницше из Лейпцига после выяснения отношений с Лелей действительно напоминал паническое бегство. Остановившись проездом в Базеле у Овербеков, он поделился с ними историей предательств самых близких друзей [Лу и Пауля] и заключил: «Начинается полное одиночество…»

Ницше страдал, а страдания великих людей обладают свойством оборачиваться шедеврами. После разрыва с Лу таким шедевром стал его «Заратустра».

Ф. Ницше:

Я провел зиму 1882–1883 года в красивой бухте Рапалло, полукругом огибающей Ривьеру между мысом, соединяющим Портофино и Киавери. Здоровье мое оставляло желать лучшего. Зима была холодной, дождливой; в маленькой харчевне, расположенной настолько близко к морю, что шум волн мешал мне спать, я нашел приют, со всех точек зрения мало удовлетворительный. Кроме того, — и это пример моей максимы, что все решительное делается наперекор, — именно в продолжение этой зимы и в этой некомфортабельной обстановке родился мой «Заратустра». По утрам я взбирался по южной красивой гористой дороге, по направлению к Зоагли, между гирляндой елей, с великолепной панорамой моря. По вечерам, когда позволяло здоровье, я гулял, огибая бухту Санта Маргерита вплоть до Портофино. Здесь, на этих двух дорогах, мне пришло в голову начало «Заратустры», больше того, сам Заратустра, как художественный тип, явился мне.

Заратустрой Ницше как бы очищался от всего пережитого, сублимировал его в художественный образ, более того, жаждал обрести силы с помощью своего героя: «Я не хочу начинать жизнь сначала. Откуда взять силы на это? Создавая Сверхчеловека и устремляя на него свои взоры, слыша, как он говорит „да“ жизни, я сам пробовал сказать да!»

Публикация «Заратустры» не обошлась без привычных казусов: издатель не торопился, откладывая тираж месяц за месяцем и отдавая предпочтение то гимнам для воскресных школ, то каким-то брошюрам. К щемящему одиночеству Ницше добавилось горькое ощущение отчаяния, ненужности, отверженности.

Как и все прежние книги Ницше, «Заратустру» ждала обструкция: даже немногие оставшиеся друзья о ней не говорили, критика пропустила ее мимо своего внимания, новый пророк оказался таким же безвестным, как и его создатель. Книга, которая по ожиданиям Ницше должна была взволновать литературный мир, не вызвала никакого интереса.

«На такой призыв, каким был мой „Заратустра“, призыв, вырвавшийся из глубины души, не услышать ни звука в ответ, ничего — ничего, кроме беззвучного, теперь уже тысячекратного одиночества, — в этом есть нечто ужасное, превышающее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек, — так стонет он и прибавляет: — А я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен».

Испытанная Ницше горечь явно наложила отпечаток на вторую часть поэмы, которую он писал в Энгадине. В уста Заратустры Ницше вкладывает слова «Ночной песни», приведенные выше. Сам Заратустра здесь совсем другой: отчаявшийся человек, испускающий поток жалоб.