Ниточка к сердцу

— Я в тупике, — признался Бентон и почесал голову. — За всю мою грешную жизнь никогда их не слышал.

— Если эти слова с Земли, возможно, они слишком древние и теперь известны только какому-нибудь патлатому профессору мертвых языков, — предположил Рэндл. Задумался и добавил: — Однажды я слышал, что во времена Фрейзера космос называли «пустотой», хотя в нем полно различных форм материи и он вовсе не пуст.

— Быть может, это даже не древний земной язык, — заметил Рэндл. — А старинный косможаргон или архаичная косморечь.

— Повторите, — попросил Бентон.

Леман повторил. Два простых слова, из трех и двух слогов, и никто из землян никогда их не слышал.

Бентон покачал головой:

— Триста лет — это очень долго. Без сомнения, во времена Фрейзера эти слова были распространены. Но теперь они выброшены, погребены, забыты — забыты так давно и так основательно, что я даже не берусь предположить, что они означают.

— Я тоже, — согласился Гибберт. — Хорошо, что никто из нас не злоупотреблял образованием. Обидно, когда космонавт преждевременно ложится в могилу лишь потому, что запомнил устаревшие звуки.

Бентон поднялся.

— Что ж, нет смысла обсуждать то, что сгинуло навеки. Давайте поглядим, похожи ли местные бюрократы на земных. — Он посмотрел на Дорку: — Готовы вести нас?

На мгновение замявшись, Дорка смущенно спросил:

— Вы захватили с собой приспособление для чтения мыслей?

— Оно закреплено на корабле. — Бентон со смехом хлопнул Дорку по плечу. — Слишком здоровое, чтобы таскать в кармане. Не переживайте, ваши мысли в целости и сохранности.

Они вышли из гробницы и направились в центр Тафло, где гигантский серебристый шпиль правительственного здания устремлялся к багрянистому небу.

— «Гребаный ниггер»! — повторил Бентон запретные слова. — Я не понимаю. Можно с тем же успехом сказать «пфорнид акшум». Не менее осмысленная фраза.

— Полная белиберда, — согласился Гибберт.

— Белиберда, — повторил Рэндл. — Вроде бы ее называли ужасно забавным словом, давным-давно. Я видел его в книге. — Он задумался. — Точно, вспомнил. Абракадабра.

Перевод К. Егоровой.

Свидетель

Ни один еще суд в истории не привлекал к себе такого внимания мировой общественности. Шесть телевизионных камер, медленно поворачиваясь, следовали за облаченными в красные и черные мантии светочами юридического мира, пока те с торжественным видом шествовали к своим местам. Десять микрофонов транслировали через национальные сети скрип ботинок и шелестение бумаг. Две сотни репортеров и специальных корреспондентов заполнили галерею, выделенную исключительно для них. Сорок деятелей культуры не сводили глаз с членов правительства и дипломатов, превосходивших их в два раза по численности и расположившихся в противоположной части зала суда, где они сидели с бесстрастными, ничего не выражающими лицами.

Привычная традиция не соблюдалась; подобный процесс не имел еще прецедента в юридической практике, ведь речь шла об уникальном случае, требовавшем особого рассмотрения. Для работы с неведомым и необыкновенным обвиняемым применялась специальная методика, в то время как нарочитая помпезность обстановки должна была еще больше подчеркнуть верховенство закона.

В зале присутствовало пять судей и ни одного присяжного, но миллиард зрителей, которые прильнули к экранам телевизоров или слушали радио у себя дома, должны были стать очевидцами беспристрастности проведения процесса. Представления о том, что именно подразумевалось под этой «беспристрастностью», были весьма разнообразны, как и сами невидимые зрители, большая часть которых руководствовалась не разумом, а эмоциями. Лишь немногие надеялись, что обвиняемому сохранят жизнь, основная же масса жаждала смертного приговора, однако были и менее решительно настроенные граждане, согласные на изгнание по решению суда, — все зависело от того, насколько тот или иной человек подвергся воздействию потока цветистой и агрессивной пропаганды, предшествовавшей этому событию.

Судьи заняли свои места с привычным равнодушием к публичному вниманию, как и надлежало умудренным жизнью патриархам. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем больших часов над их столом. Было десять часов утра 17 мая 1977 года. Микрофоны передавали тиканье по всему миру. Камеры показали судей, часы и, наконец, остановились на персоне, привлекавшей к себе всеобщее внимание: на существе, сидевшем на скамье подсудимых.

Шесть месяцев назад его появление стало сенсацией века, породившей ряд безумных надежд и множество еще более безумных страхов. С того момента, оно стало так часто фигурировать на экранах телевизоров, на страницах журналов и газет, что чувство всеобщего изумления притупилось, однако надежды и опасения остались. Совсем скоро его стали воспринимать как некую карикатуру, с презрением называли «Шипастиком» и описывали как нечто среднее между безнадежным уродцем-дегенератом и хитроумным посланником еще более хитроумного инопланетного врага. Такое фамильярное отношение породило отвращение, но недостаточно сильное, чтобы уничтожить страх.