Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

Значит, так: надо продержаться до восьми утра. Плюсов много: свет есть, часы при мне (полпервого ночи). Крыс он тоже занес в плюс: живые такие, бодрые существа. Кстати, на хладокомбинате крысы были особенные, с густой красивой шерстью, как у болонки.

Костер? Да, развести бы костерок. Что будет гореть? Жир срежу с бараньих туш. Да что-то туши больно изможденные, ни жиринки.

И тут его осенило: буду туши потихоньку перетаскивать из одного угла в другой. Смешно тут думать, что смену отработал, устал. Жить-то хочется!

Но сначала перекушу. Тонко настрогал с мороженой бараньей ноги и немного пожевал, на пять минут став первобытным. Мысли были громкие, даже, казалось, отдавались эхом от покрытых инеем стенок холодильника: “Как в царстве Снежной Королевы… Я же, как все, уносил по кило-полтора мяса, по литру сгущенки… А начальство вон вообще тушами вывозит”.

Равномерно ступая с тушей на плече, глубоко через нос дыша, он обещал: “Не буду копаться, выбирать, а буду вырезать что попало и поменьше”.

Шел 91-й год, и Филарет не знал, что скоро жизнь ему поможет — все будет частное, и ни отрезать, ни вынести не сможет уже никто.

Щелчок замка раздался, когда руки-ноги Филарета било крупной дрожью, и он сам не понимал, что в его теле есть такого, что оно еще ходит. Он вывалился в теплый тамбур, и двадцатиградусный воздух сразу его разморил и выключил. И понесли Филаретку отсыпаться в раздевалку.

Он нам все это рассказал после получки, придя с бутылкой кагора “Мысхако”. Потом, как всегда, стал неуправляемым, но продвинулся на этот раз гораздо дальше. Прямо стал рвать свои заработанные деньги, а мы пытались спасти их из его железных пальцев.

До сих пор нам казалось, что деньги — это не главное в жизни. Но когда Филарет на наших глазах измельчил купюры почти в пыль, показалось: это кощунство, покушение на основы существования, ведь на рубли покупались еда и питье, лекарства и тепло.

Потом миг затмения миновал. Мы посоветовали ему:

— Филарет, ты уволься, а то холодильная камера все время будет напоминать о той ночи.

— Да есть возможность перейти… Не могу каждый день смотреть на этот склеп.

И он стал работать сутки через трое. Тогда уже начали возить австралийскую баранину, и ее нужно было разгружать в любое время дня и ночи. Филарет ее не крал! Так только, отрезал на суп. А другие-то по пять кило выносили на рынок.

Глубоков был такой художник, что вдруг иногда как очнется и как подумает: “А что это у меня школы-то нет?”. Заскребет свою величественную лысину, как у апостола Павла. И долго, вдумчиво вглядывается в свой перстень с печаткой. А на печатке сложный герб, типа того, что у него дворянские предки. И вдруг как позвонит наш Глубоков в департамент культуры:

— Уленька, не пора ли нам открыть академию там или факультет живописи?

— Хорошо, Олежек, — проворкует в ответ глава культурнейшего в области ведомства.

Одновременно она глядит на закаты, восходы, бедра, груди, обильно развешенные по стенам. Все время она разрешала художникам делать выставки прямо у себя под носом, в ее обширном кабинете. В то же время думала: “Обнаглели… Эта красная серия художника Хорошко скоро выживет меня отсюда”.

И тут же все газеты напечатали, что народный художник лично набирает учеников.

— Да, подарок, да, тебе, — говорили мы Филарету. — Вот еще рубашка, нам Гендлеры послали. Американская, не хуже, чем по ТВ мы на Глубокове видели.

И рассказали ему историю, которую все знали.

В юности Глубоков выпивал раз в компании Вознесенского и таких же. Он же в Москве учился! И там оказался один фарцовщик, который сказал, что рубашку Глубокова надо снять и ногами топтать, а обувь его ископаемую сейчас же утопить в Москве-реке.

— Выпивки-то много там было? — перебил нас Филарет. — Тогда не жалко: я бы бутылку красного вина на его модную рубашку вылил.

Поверишь тут, глядя на его телосложение валуна!

А ведь когда-то Филарет помещался в тумбочке! В обыкновенной советской тумбочке, которая стояла в детском доме. А на ней рос фикус.

Сидит Филаретка внутри. Хорошо ему. Представляет, как над ним фикус растет — шевелит корешками. И доносится голос мамы:

— Петя купил пять яблок, одно уронил в пропасть, а одно съел. Сколько у него осталось?

Филаретка принялся мечтать: сейчас никто не сосчитает, а он как выскочит из тумбочки к доске, как все решит! И все подумают: да, он умный, у него мама есть. Да еще отец иногда появляется. А тут не до задач. Только и думаешь: как это случилось по-гадски, что родителей нет? Если бы знать, в какую пропасть, как это яблоко, они свалились, так полезли бы за ними все, начали бы вытаскивать их охапками.

Мама говорила:

— Молодец, Филарет. Правильно решил. А теперь обратно в тумбочку полезай.

Мать с отцом были родом из этого же детдома, поэтому не имели никаких семейных воспоминаний. И обращались с сыном, как с куклой.

Они очень рано начали болеть, сразу после того, как Филарет пришел из армии, и сразу, как говорят в народе, друг за другом убрались.