Кое-что я успевала связать общежитским друзьям тоже, но в основном они брали мой свитер с квадратами, когда шли на свидания. Но однажды Валя Досужая дала мне взамен свитера свой модный строгий портфель. С ним я и отправилась в гости к Теслерам. За мной начал ухаживать один из братьев — Вадик, из СТЭМовской компании (СТЭМ — студтеатр эстрадных миниатюр). А отец семейства был знаменитым адвокатом. КОЛЛЕКТИВ (так полуиронично называли мы свою группу) меня долго готовил к первому походу в ДОМ. “Горланя, учти: скромные нравятся всем мамам!” Я купила серую ткань и поехала к Гале Ненаховой — за ночь мы сшили платье. И вот вхожу — папа-Теслер помогает снять пальто, а Вадик сразу бухает:
— Чей это у тебя такой красивый портфель?
Я хвать свое пальто с вешалки и бежать! Холерик — слишком велика скорость прохождения нервного импульса (поэтому и с экзамена тогда чуть не убежала). Вот пешком несусь в общежитие — метель, переметы снега через всю улицу Ленина, языки сугробов… Это жизнь показывает мне язык! “Не бери никогда чужие вещи! Портфели красивые”. В комнате меня начали стыдить: КОЛЛЕКТИВ готовил операцию, а ты… Иди и позвони Теслерам! Я спускаюсь на вахту, волнуюсь, но делаю вид, что щебечу:
— Вадик, Саша?
— Нет, это бабушка.
— Извините! — кладу трубку (юмор ситуации сбил меня, а то… жила бы сейчас в Америке, где давно милые Теслеры. Но что бы я там делала — в Америке-то?).
К слову я рассказала на другой день про портфель почему-то Юзефовичу. Леня сразу откликнулся:
— Слушай, Нинка, если тебе что-то нужно будет, ты мне скажи, ладно?! Я напишу поэму и куплю тебе все необходимое.
Он уже поместил стихи в пермском альманахе “Молодой человек” — об этом все знали. Но впервые я услышала, что за литературу платят. И с этого дня начинаются мои публикации в гонорарных изданиях, то есть в пермских газетах (эссе о галерее или репортаж о театральной весне).
Как раз во время той студенческой весны и разразился скандал. Раскованность друзей во время подготовки к смотру филфака настолько на меня повлияла, что я была в полном благорастворении. В общем, написала кучу листовок и разбросала их по залу во время нашего концерта — несколько взмахов руками, и над головами зрителей закружились мои невинные лозунги: “Все баллы будут в гости к нам!” или “Глокая куздра победит!”… И тут началось: факультет оштрафовали на сколько-то баллов, победа, помахав моими листовками, уплыла к историкам. Ну а меня затаскали по комитетам и парткомам, комиссиям и прочее.
Прошлое так же непредставимо, как и будущее. Кто не жил в те годы, уже и не вообразит, как это было страшно. Я сейчас-то понимаю: всех испугало само наличие ЛИСТОВОК. Сегодня она их здесь, на концерте, а завтра где разбросает?!. У слова “листовка” — явный ведь политический оттенок. И вот тогда я поняла: свободы нет — есть раскованность, но и только. По диким полям зазеркалья я бродила одна — от меня все отвернулись.
В свою аудиторию я боялась войти: ее распирало плотными индивидуальными энергиями. Столько личностей, все острят, разыгрывают друг друга. Цветение личностей, но для меня места нет. (Когда я мысленно вхожу в ту же аудиторию сегодня, то вижу уже не цветы, а плоды: эти стали писателями, те — издателями, третьи — директорами школ, известными политиками, знаменитыми журналистами.)
В приступах одиночества я садилась в третий трамвай и ехала — обычно до Разгуляя. Плакала, уткнувшись в заднее стекло, чтобы никто не заметил. (И вдруг, в 1988 году, я — в поисках лекарства для Агнии заблудилась в метель в десяти метрах от аптеки — смотрю: место то самое, где я рыдала от одиночества, а сейчас я чуть не плачу от того, что слишком востребована, много нахватала на себя, не справляюсь.)
Даже общежитские косились на меня, и тогда я уходила вечерами в холл вязать новый свитер. Свитер получался дико желтый — в черную полоску, как оса. Стала я хуже за эти дни? Или просто тогда в продаже оказались лишь такие цвета ниток?
— Паучок, привет! — говорила я появившемуся насекомому. — Они же могли весело в стенгазете меня изобразить: мол, если все будут листовки разбрасывать, то мусору-то, мусору-то сколько в зале накопится! А они…
Паучок уполз по своим делам.
Со мной даже перестал здороваться Леонид Владимирович Сахарный, руководитель “Кактуса” — нашего филологического театра сатиры. (За тридцать лет до “Кукол” Шендеровича он ставил “Идиота” и “Обломова”, “Вишневый сад” и “Преступление и наказание”. Конечно, на студенческом материале.) Он брал меня зимой в диалектологическую экспедицию в Акчим. В Красновишерске Леонид Владимирович купил и подарил мне синий том Цветаевой, а вот уже ходит мимо меня с какими-то рогами во взгляде.