Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

— Да в Перми ты найдешь друзей еще лучше! — усмехнулся дядя Тимофей. — И ты это знаешь, поэтому не в три ручья слезы льешь, а в два…

Я смотрела на него с сожалением: значит, не представляет даже, что такое наша КАПЕЛЛА!

В Перми пошла в церковь — до самых бровей в платок закутана. Вдруг там кто-то снимает всех фотоаппаратом, вмонтированным в пуговицу? И тогда прощай свобода — могут исключить… Зачем, скажут, устремилась ты в самое нутро идеализма… Дверь в храме показалась тяжелой, как во сне. Лики святых строгие. “Не побрезгуйте!” — старушка свечу подала мне с поклоном. Как можно побрезговать, ведь благодаря помощи СВЫШЕ я поступила в университет!

Девчонки из Сарса писали: “Мы весь сентябрь стояли кверху воронкой” (то есть копали картошку). Выходит, я предала их, уехав в город? Но мы ведь тоже месяц были в колхозе — первокурсники.

Маленькая деталь: я надеялась, что через год они поступят, и наша КАПЕЛЛА воссоединится. Не воссоединилась. Вера вышла замуж за Вадика. Подруги поступили на заочное.

Важная деталь: они тоже выиграли! Где родился, там и пригодился. На родине легче сделать карьеру, и все ее сделали (в поселке человек с детства на виду, его деловые качества хорошо известны). Я потом видела, какие погреба у них в гаражах — полные варений-солений и меда! В то время как у меня в холодильнике обычно кастрюля с кашей плюс ключи от квартиры (засунутые туда по рассеянности — видимо, подсознательно хочется, чтоб в холодильнике было всего побольше). Пермь хорошо помнит, какие пустые магазины были в годы застоя!

Но и я выиграла, получив в городе больше свободного времени для чтения-размышления. А мои школьные друзья всегда имели уверенность в завтрашнем дне. Тем и удивительна жизнь, что почти всегда мы в выигрыше.

А дядя Тимофей оказался во многом прав! Новые мои друзья оказались не хуже КАПЕЛЛЫ. И еще свободнее! Леня Юзефович на практическом занятии (введение в литвед) читал Гумилева:

Но трусливых душ не было средь нас,

Мы стреляли в львов, целясь между глаз.

Ну, преподаватель сразу возражать: мол, это проповедь сверхчеловека, ницшеанство — целились между глаз!

— А вы сами — разве отдали бы себя голодному льву?

— Перейдем к следующему вопросу…

В аудитории шептались: Гумилев запрещен. А я ни Гумилева не знала, ни того, что он запрещен, а уж ответить про “голодных львов” и подавно бы не догадалась.

Толя Королев фонтанировал. О, я наслушалась от него таких вещей!

— Люблю Анрри Рруссо! А Пикассо — пррофессионалище. Репродукция имеет больше права на жизнь, потому что она оставляет место для фантазии.

— Толя… ведь без картины не было бы и репродукции, — робко возражаю.

— Это так, да. Но после появления картины они не на равных — рррепродукция важнее.

В общежитии я всем гадаю на картах. Не просто про дальнюю дорогу и разлучницу-злодейку, а с подробностями. “Вы познакомитесь, когда тебя укусит оса, и он убьет ее — осы ведь могут по несколько раз жалить… А поженитесь, когда ты покрасишь волосы хной. В ЗАГСе вы поссоритесь из-за того, что жених наелся чеснока”. Откуда я брала такие детали, зачем? Видимо, это была проба пера. Очереди ко мне выстраивались, но еще большие очереди — к Фае Каиновой, она увлекалась хиромантией. И самые длинные очереди — к Тане Тихоновец, которая рассказывала свои чудесные двухсерийные сны.

Игорь Ивакин ввел меня в свой дом, и мы с его женой Шурой начали издавать “Домашнюю книгу о художниках” (Игорь скептически качал головой: “Книга о художниках. Для домашних хозяек”). Любимая наша с Шурой игра: куда бы мы ни шли, задавали вопросы. “Это облако чье?” — “Пикассо”. — “Елочка откуда?” — “Из Шагала”.

Соседка по комнате научила меня вязать: накид—лицевая, два накида—три лицевых… И так час за часом, а на выходе — кофта с четырьмя квадратами: два красных и два черных. Ни у кого нет такой. Это тоже была борьба за свободу. Нас хотели видеть не одетыми, а прикрытыми (белый верх, темный низ). А вот мы сами свяжем такое, что нас выделит…

Сохранились “Стансы к Н. о губительности перемен” Юзефовича, они читаны на моем дне рождения, может, 1973 года, то есть через много лет, но в них все еще вспоминается та кофта.

Я жил два года средь агоний

любовей прежних.

Пел хвалу

песку,

что на мои погоны

летел с Хингана и Кулу.

Я жил темно и негуманно.

Но,

где б ни шла моя стезя —

Ты —

появлялась из тумана,

чернильным пальчиком грозя.

Всегда,

в квадратах черно-красных,

твой облегала стан легко

та кофта,

вязана прекрасно

твоею собственной рукой…