Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

От заикания я не излечилась, но приобрела нечто большее. Ведь выходило, что мужчины — такие же люди, как мы. Неужели? Но выходило, что такие же… Я до встречи с Шаевичем-Шалевичем не видала доброты от этой половины человечества. От женщин — очень много! Моя первая учительница — Валентина Яковлевна Устинова — умирая от рака (это третья четверть первого класса), завещала… купить мне платье на память о ней! (Об этом мой рассказ “Половичок”). А мужчины? Отец — суров. Оба деда с женами своими были так строги, что бабушка Анна мечтала хоть на год пережить мужа, чтоб пожить “слободно”. И пережила.

Друг мой, Витька Прибылев, уехал с родителями из Сарса и даже ни разу письма не написал.

В общем, в лице Шаевича-Шалевича я приобрела навсегда идеал мужчины: чтобы добрый, умный, смуглый.

Но главное все-таки в том, что Шаевич-Шалевич словно витамины “слободы” милой мне подарил… и я смогла выстоять в истории с балеткой. Да, со мной отдельно занимается учитель литературы! Мы не рабы — рабы не мы. Нет, нет, не мы.

Почему я поехала поступать в автодорожный техникум? Чтобы из дома вырваться, а куда — все равно? Или сидели в нас крепко советские строчки о романтике: “Вьется дорога длинная — здравствуй, земля целинная…”?

Свердловск мне понравился. И все силы я старалась вложить в экзамены. Однако меня не приняли… Некие знаки судьбы, видимо. Но я-то не поняла тогда. И ходила понурая: мол, наше образование в Сарсу никуда не годится, мне и в институт не поступить, раз в техникум не смогла. Что же делать? Думай, Нина, думай! Память хотя бы развивай. И стала я учить наизусть “Евгения Онегина”. Не нравился нашей корове Милке Евгений Онегин. Дою-пою: “Когда же смерть возьмет тебя!”. Она копытом по ведру — раз! А меня опять на рога…

Какой был Шаевич-Шалевич, такой и Ваня Распутин, моя первая любовь. Смуглый, добрый, умный… Но фамилия, видимо, влияла. В общем, мы даже ни разу не поцеловались. Просто очередь до меня не дошла. Зато я начала сочинять “тритатушки”, как точно выразилась бабушка Анна Денисовна.

Весна, Онегин на стене

Да запах нежный-нежный

От первых на моем столе

В весну эту подснежников… (Весна — весну — ну и ну!)

Я тогда и дневник нашего класса — КАПЕЛЛЫ — вела, одна тетрадь чудом сохранилась до сих пор. Там комсомольское собрание называется “хвостомольским”, а слово “Бог”, увы, написано с маленькой буквы (“Дай бог!”). А это же какая юность — оттепельная! Журнал “Юность” появился. Галка Галкина там в меру сил острила: “Мы теперь переписываемся: я пишу — он получает”. И я в меру сил старалась острить в дневнике: “Юрку подкидывали в классе. Три раза подбросили, два раза поймали”. А теперь как думать об этом? Я, что ли, участвовала?! Не помню… Но дрожь пробирает: не юмор, а юморок. Нет, не юморок, а именно юмор, но черный. Меня бы подбросили три раза, а два — поймали… и все. Не писала бы сейчас эти строки… Если б не Онегин на стене, а иконы висели, демонизм так сильно не захватил бы меня тогда, но…

Но в бывшей церкви в селе Мостовая сделали клуб, и мы всей КАПЕЛЛОЙ туда частенько ходили — якобы с выступлением агитбригады. А просто стихи почитать хотелось где-то. Вадик под гитару пел “А у нас во дворе есть девчонка одна”. Телевидения не было, народ с радостью нас слушал. Но почему-то я всегда помнила рассказ бабушки, как разоряли храм комсомольцы и одна девушка пустилась в пляс… с иконой. Так ее убило на месте!

Богородица в нашем доме появилась через год, когда Хрущева сняли. При Брежневе, слава Богу, уже можно было иметь иконы, но негласно считалось, что этот “пережиток прошлого” прощается только пенсионерам.

Разумеется, я была крещена в церкви сразу же после рождения. Но советская школа — советское сознание. Сцены в “Войне и мире”, где Наташа говеет, мы пропускали как устаревшие. И в то же время — вдруг — меня задевало пушкинское: “Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой...”. (Ишь, нашел Богоматерь.)

Рано у меня началась и ангелизация действительности. Анфиса Дмитриевна Малухина — уже ангел мой! Она стала нашей классной дамой в десятом. Вела историю. Аристократка. И в то же время быт-то в Сарсу какой: баня с одним отделением — день мужской, день женский, так что как минимум раз в месяц встречаемся в парилке. Анфиса Дмитриевна дает мне в руки свой веник:

— Нинок, ну-ка быстро перечисляй всех царей!

Перечисляю, конечно, а веником туда-сюда по спине любимой учительницы.

Из бани идем мимо киоска Союзпечати. Там на витрине открытки с натюрмортами (Хруцкого, кажется). “Зачем какие-то натюрморты еще?” — “Ну как же! Это ведь выбор тоже. Изобразил художник дичь — чьи вкусы он отражает? Правильно, знати. А если Петров-Водкин селедку на газете… ты понимаешь?” Я понимала.

Я тонула с открытыми глазами… До сих пор вижу это так ясно, словно пережила все секунду назад.

Пузыри воздуха вылетали из меня виноградными гроздьями: быстро-быстро. Я слышала и звуки — почти матерные: бль-бль-бль… Значит, была в полном сознании, но страх так сковал меня, что ничего, кроме что делать, как спастись, в голове не было.