Николай Рерих

Письмо писано из Парижа, из отеля, расположенного на улице «Monsieur de prince». В парижском отеле Ремизов грезит об огромном Новоспасском монастыре, где может идти действо о святом покровителе Москвы.

Ремизов и Рерих мечтают о соборных действах, где у паперти будут благоговейно собираться светлые женщины, дети и умиляться страданиям святых. Это должно быть даже не возрождение мистерии (в России мистериальная традиция никогда не была сильна), но рождение ее, рождение зрелища, в котором зрители как бы становятся участниками.

Это близко мечтам поэтов-символистов о дионисийской обрядности, о «соборности» — слиянии действующих лиц и зрителей в торжественном, экстатическом действе. В нищей, униженной России Вячеслав Иванов вещает о том, что «страна покроется орхестрами и фимелами, где будут плясать хоровод». Но мечты и пророчества глохнут в стенах гостиных. России десятых годов не до папертей и не до мистериальных действ. После ожившего уникума — мистерии «Три волхва» — мечты Рериха воплощаются лишь в эскизах к «Иуде», в мерцающем золотом изображении «Пещного действа» — русского представления об отроках, ввергнутых язычниками в огненную пещь и вышедших оттуда невредимыми.

Распадается «Старинный театр» после своего второго сезона, давно забыто народом «Пещное действо». И все же Рерих, единожды придя в театр, остается в нем навсегда. Его живой театр продолжается пьесой Островского, где действуют не купцы первой и третьей гильдии, не дельцы, не свахи, не приказчики, не помещики и приживалки — но владыка лесного царства Мороз, владыка человечьего царства Берендей и его подданные — берендеи.

«Снегурочку» Островского с появления ее на свет полюбили театральные художники, охотно писали декорации к ее постановкам в драме, к опере Римского-Корсакова. Даже суховатый М. Бочаров передал в своих декорациях восьмидесятых годов тишину и красоту зимнего дремлющего леса, пестрый уют берендеевой слободки. Васнецов в известных декорациях для Мамонтовской оперы совершенно выразил поэзию русской природы и красоту самого уклада старорусской жизни, которая идет в избах и теремах, украшенных резьбой, деревянными коньками, наивными и замысловатыми орнаментами.

Этот спектакль высоко оценил Рерих. Он видел его во время гастролей Частной оперы 1898 года. Он писал об этом спектакле в 1899 году: «В прошлом посту, в зале консерватории во время спектаклей Московской Частной оперы наконец увидела публика давно ожидаемую „Снегурочку“, увидела, причем, в форме чуть ли не идеальной»…

Писал о декорациях Васнецова, «полных проникновения в самую сущность славянского языческого времени». Противопоставлял московский спектакль спектаклю императорской Мариинской сцены. В Петербурге все не нравилось художнику: ни изображение Ярилы на занавесе (то «американским жителем», то «головастиком» называет его в черновиках статьи рассерженный Рерих), ни Весна в бальном платье, ни Бобыль в атласном кафтане, ни какие-то «японские», «вакхические» пляски под русскую музыку, «что очень уж несуразно, так как манера пластики Петипа, думается, к русской сказке не пристала». Мороз на казенной сцене предстал «халдейским магом», Снегурочка — «особой в модернизированном одеянии».

Только сцену «Заповедного леса» принял художник в этом спектакле, но, описывая сцену, тут же внес в нее свои коррективы: «В этом действии, в самом деле, можно перенестись на высокий бугор с утоптанным хребтом — место древнеславянских празднеств. Если бы в лесу прибавить больших серых валунов, столь свойственных нашим лесам, а к вечеру, когда сгустится празелень вечернего неба, дать эффект костров, зажженных по кустам, то картина несомненно выигрывала бы еще более»…

Художник не принимает «казенную» постановку не только в сравнении с мамонтовским, васнецовским спектаклем — не принимает ее сравнительно с той «Снегурочкой», которую он сам так хочет осуществить на сцене.

Он мечтает воплотить в своей «Снегурочке» сочетание «духа языческой эпохи» и «сказочно фантастических черт», которые выразил Римский-Корсаков в опере. Для него «Снегурочка» одновременно — старинная пленительная сказка и реальность древней жизни берендеев, которые видятся Рериху загадочным пришлым тюркским племенем, сохранившим в тяжелых женских ожерельях, в орнаменте одежд память о великих переселениях народов, о Востоке.

Мизгирь, торговый гость, для Рериха — индийский гость, пришедший с теплых синих морей, с острова Гурмыза — Ормуза.

В то же время берендеи — племя, живущее во глубине России, слитое с ее березовыми рощами, холмами, извивами рек, озерами, над которыми собирается в праздник народ. Языческое племя, обожествляющее Солнце, Весну; бог Ярило для людей так же реален, как пьяненький бобыль, боги — олицетворения природы живут поодаль от людей, но подчас их жизни смешиваются. Природа рериховской «Снегурочки» — северная, валдайская, изварская. В заповедном урочище, у серого камня-жертвенника, собирается племя на ночные обряды, и лешие-оборотни незаметны среди пней и перепутавшихся сучьев настоящего леса.