Николай Рерих

Истинным продолжением того, ермоловского спектакля будет «Фуэнте Овехуна» Марджанова. Спектакль, поставленный всего через восемь лет, в 1919 году, в Киеве, в разгар гражданской войны. Спектакль, славящий радость и красоту жизни, взывающий к справедливости и отмщению. Зрительный зал переполнен красноармейцами; после спектакля они с песнями уходят на недалекий фронт.

Со спектакля «Старинного театра» разъезжаются в собственных экипажах, в таксомоторах. На следующий день возвращаются в «Старинный театр», чтобы посмотреть комедию «Благочестивая Марта», или смотрят в Александринском театре модную пьесу Леонида Андреева, или направляются в варьете — Петербург предлагает большой выбор зрелищ, на все вкусы.

«Старинный театр» — одно из самых стильных зрелищ 1911–1912 годов. Свою статью о нем Александр Бенуа кончает пожеланием: «Хочется, чтобы он превратился из „Старинного театра“ в „Настоящий театр“». Пожелание это не осуществляется, не может осуществиться. «Старинный театр» не выдерживает испытания временем, потому что живет он вне реального времени. А без соотношения с ним ни один вид искусства, тем более театр, долго существовать не может. Два «вечера» первого сезона, три «вечера» второго сезона — и «Старинный театр» кончается, оставив о себе добрую память, восторженные статьи, эскизы лучших современных художников, в том числе — эскизы Рериха.

«Старинный театр» открыл в нем театрального художника. Истинного театрального художника, хотя и очень отличного от своих сотоварищей, влюбленных в «кухню» театра, тесно соприкасающихся с режиссурой, иногда стремящихся к режиссуре, как, например, Бенуа.

Головин, Константин Коровин сутки проводили в мастерских, где художники-исполнители расписывали огромные полотна по их эскизам; часто сами брались (или хватались — смотря по темпераменту) за кисть, советовались и спорили с режиссерами. Рериха вовсе не волновало то, что называется закулисьем, жизнь, в которой сочетаются вдохновение, суета портных, беспорядок актерских уборных, запах грима и пыли. Художник давал режиссеру эскизы совершенно законченные, продуманные во всех деталях, — великолепные станковые картины, которые, будучи увеличены до размеров сцены, становились декорациями. Рерих рекомендовал театру художников-исполнителей, которые как можно точнее должны были скопировать эскиз (это не всегда удавалось — критика отмечала, что декорации «Фуэнте Овехуна» потускнели, отяжелели в реальном сценическом воплощении). Не художник подчинялся режиссеру и применялся к нему — режиссер, знающий заранее особенности художника, должен был построить спектакль, который слился бы с торжественной гаммой рериховских красок, объединил актеров, которые не нарушали бы этой гаммы.

Один из участников «Старинного театра» свидетельствует: «Я очень хорошо помню, с какой тщательностью и Билибин и Рерих изучали актера, по нескольку раз меняя свои эскизы; они сами даже вместе с актерами ходили в примерочные мастерские» (А. Мгебров).

Это было своеобразное «изучение актера». Изучение его внешности, пластики — его соответствия будущей сценической картине Рериха. Костюм, написанный по эскизу художника, должен был совершенно сочетаться с этой картиной по тону, орнаменту, и неумение актера носить этот костюм было так же нетерпимо, как плохо написанная фигура в композиции. Костюмы Рерих умел писать истинно старинные, гармоничные во всех деталях, для которых и ткани нужны были плотные, тяжелые, словно сработанные вручную. В его спектакле-картине не костюм приспосабливается, подгоняется к актеру — актер должен как бы войти в этот костюм, оставив за порогом театра весь современный быт. Декорации Рериха, костюмы Рериха требовали плавных жестов, не хождения — неторопливого движения на сцене, не простоты речи — торжественной напевности ее. Ритм, который так чувствовал и умел передать художник в живописи, владел и его работой для сцены.

Ритм этот все больше захватывает, все больше увлекает людей театра Евреинова. Неуемно энергичного Александра Акимовича Санина, работавшего в театрах Москвы и Петербурга, Лондона и Парижа, любящего кропотливую работу со статистами, мизансценировку, пробы освещения — живую плоть театра, от которой, кажется, далек Рерих. Писателей, уже утвердившихся в театре, и писателей, мечтающих утвердиться в театре.

Отношения с одним из них перерастают рамки обычного знакомства, переходят в продолжительную дружбу, которая вообще нечаста у Рериха.

Алексей Михайлович Ремизов пишет Рериху многие письма — произведения каллиграфического искусства, строки-узоры, словно человек уважает не только слова, но сами буквы, любуется каждой, и буквы платят ему за то такой же любовью, сочетаясь в необычные, яркие, причудливые слова, которыми так замысловато умеет играть писатель.