Подавляющая часть тех немногих «серьезных» стихотворений, которые создал Некрасов за три первые года «мрачного семилетия» — любовная лирика «панаевского цикла». Преимущественное обращение к частной жизни выглядит совершенно закономерно в условиях отсутствия жизни общественной, когда все злободневные социальные вопросы оказались под запретом. Однако эти стихи вызывают у читателя ощущение, что любовь не приносит поэту спасения и не освещает жизнь. Стихотворение «Так это шутка? Милая моя…» еще говорит о счастливом примирении, о том, что «рассчитанно суровое, короткое и сухое письмо», которое он получил от возлюбленной, оказалось шуткой. Но в других текстах уже возникает тема разрыва — уже произошедшего (как в стихотворении «Да наша жизнь текла мятежно…») или неотвратимо приближающегося (как в стихотворении «Я не люблю иронии твоей…»). Особенно же мрачен фрагмент «Поражена потерей невозвратной…», возможно, написанный после смерти их с Панаевой ребенка: «…ночь не близится к рассвету, / И мертвый мрак кругом…».
Единственное исключение, выходящее за пределы интимной лирики, хотя вроде бы тоже интимно окрашенное, — поразительный цикл «На улице», самим автором незадолго до смерти датированный 1850 годом, однако, возможно, составленный из стихотворений разных лет (впервые все стихотворения опубликованы только в 1856-м). В любом случае этот цикл содержит новые краски, которых до сих пор не было в поэзии Некрасова, но которые станут одним из ее наиболее выдающихся признаков. Здесь впервые появляется то, что можно назвать прозой в поэзии — не только в смысле прозаизированности лексики, но и в смысле изображения обычного, текущего. Можно сказать, что Некрасов здесь как бы вспоминает свой опыт создания фельетонного обозрения. Специфика фельетонной колонки прежде всего в том, что фельетонист дает обязательство описать, сообщить обо всём интересном, ценном, значительном, что произойдет за месяц или неделю. При этом сам критерий значительности становится относительным: автор выберет и опишет то, что интереснее всего за тот промежуток времени, о котором он дает отчет читателям. Соответственно, если за месяц не случится ничего по-настоящему значительного, то какие-то события будут попадать в фельетон просто потому, что они ярче других, произошедших в тот же период, но сами по себе они рутинные и обыденные. В цикле «На улице» перед нами как раз такой «фельетон», написанный в то время, когда ничего значительного как будто не происходит, история замерла и жизнь общества остановилась. Три стихотворения цикла прямо начинаются с указания на то, что их нужно воспринимать как «сцены» («вот», «смешная сцена»), содержат указание на обстоятельства, при которых лирический герой увидел происходящее. Сцены, которые изображены в цикле, с одной стороны, чем-то выделяющиеся, цепляющие глаз, драматичные (смерть ребенка, поимка вора, проводы рекрута), с другой — именно рутинные, в них нет ничего необычного. Это трагедия, ставшая повседневностью, и оттого только более тягостная и безысходная.
Необычна и авторская позиция, проявившаяся в произведениях цикла. Так, в стихотворении «Вор» (строку из которого «Торгаш, у коего украден был калач», Фет через 35 лет в письме августейшему поэту К. Р. будет приводить как пример «жестяной прозы») слово «торгаш», употребленное как определение «потерпевшей стороны», заранее закрывает возможность симпатии к торговцу. Эмоции, которые проявляет обокраденный, описаны только внешне (вой и плач) и воспринимаются как лицемерные; состояние вора также передано через внешние проявления, но тем не менее его эмоции однозначно ощущаются как подлинные. «Закушенный калач дрожал в его руке; / Он был без сапогов, в дырявом сертуке», «Лицо являло след недавнего недуга. / Стыда, отчаянья, моленья и испуга» — все эти детали подводят читателя к сочувствию вору. Однако в финале автор избегает моральных оценок и вора, и торгаша, и начальства: «Я крикнул кучеру: «Пошел своей дорогой!» — / И Богу поспешил молебствие принесть / За то, что у меня наследственное есть…» Наблюдатель отправляется «на званый пир», благодаря судьбу и небеса за то, что не находится на месте вора. Лирический герой не вмешивается, ничем не помогает вору и из-за этого априори лишается права вершить моральный суд, которое имел лирический герой «Нравственного человека» или «Колыбельной песни». В «Родине» или «В неведомой глуши…» право на моральную оценку автору давало откровенное признание в тех же пороках, которые он обличает в других, в «Воре» же позиция автора скорее может быть выражена формулой «кто я такой, чтобы судить?». В самом начале «мрачного семилетия» Некрасову кажется, что важнее заявить о собственной моральной уязвимости, отказаться на время от позиции моралиста, скомпрометированной деспотической властью, лицемерно присвоившей себе статус стража общественной нравственности; хотя бы мягко настаивать на относительности морали, на обусловленности поведения человека жизненными обстоятельствами.